СМИ

Сегодня 15 лет со дня начала погромов в Косове. 24 марта — 20 лет с начала бомбардировок Югославии

Первый НАТОвский самолет был сбит нами сразу после полуночи 25 марта 1999 года. Это произошло в корреспондентской комнате 6 канала российского телевидения, прямо в Телецентре Останкино в Москве. С разрывом первого же Томагавка, с первыми бомбами, упавшими на Югославию — стало понятно, что командировка, откладывавшаяся до этого неделями, этой ночью будет подписана. Вещи давно уже были собраны — оставалось ждать. Продюсер новостной службы, вынимая из принтера распечатанные сводки информационных агентств, заметно нервничая, складывал из них бумажные самолетики. В ночном «небе» просторной корреспондентской, над пустыми столами и погасшими компьютерами, парили самолеты, с нарисованной карандашом на крыльях, американскими звездами. «Бомбардировке подвергся город Даниловград в республике Черногория», «удары наносятся по объектам военной, энергетической и транспортной инфраструктуры Союзной Республики Югославия» — принтер все увеличивал количество бумажных самолетов, и с каждым новым новостным сообщением, связь этих самолетиков с настоящими боевыми машинами, с недосягаемой для ПВО высоты, поливающими огнем любимую Югославию, становилась все реальней. Мы пили в ожидании приказа на вылет… А его все не было…

Попасть карандашом, в постоянно меняющий траекторию полета, бумажный самолетик — почти невозможно. Почти так же невозможно, как сбить новейший бомбардировщик, штурмовик или истребитель ракетой, выпущенной из далекого прошлого. Наша идея, в тот момент бессильного отчаяния, была проста: если сможем мы, то смогут и они. Там, в 2,5 тысячах километрах от нас, под реальными бомбами! Нам удалось…

О том, что удалось им, мы узнали, когда 29 марта утром пересекли венгерского-югославскую границу. Два, бандитского вида, коротко стриженных молодых человека, в чей Мерседес нас подсадили полицейские на выезде из Суботицы, всю дорогу до Белграда, наперебой рассказывали нам о сбитом этой ночью американском «Стелсе». Так, с падения «Невидимки», начиналась моя новая жизнь.

Впервые я попал в Сербию ровно за год до этого — в марте 98-ого. Растерянный, ничего не понимающий, с примитивными аналогиями, без языка. Мы с моим оператором ехали в Косово: ни связей, ни знакомств, ни помощи, ни подсказки. В холле гостиницы «Гранд» в центре Приштины (где мы уже не первый день с затаенной завистью, наблюдали за деловитой суетой наших западных коллег, с их бесчисленными продюсерами, фиксерами, переводчиками и водителями на бронированных джипах), к нам подошла Митра Релич. Очень маленькая и худая, в очках, на вид лет пятидесяти. Она протянула мне руку и на прекрасном русском спросила не может ли она быть нам полезной. Это рукопожатие я запомню на всю жизнь — это было знакомство с Сербией. Упрямство, необыкновенная решительность, категоричность и жесткость до неуживчивости и одновременно кротость, заставлявшая нас подозревать нашу Митру в монашестве в миру — все это было, да и остается для меня образом моей Сербии. Профессор русского языка приштинского Университета, с этого момента она ехала с нами туда, куда отказывались ехать здоровенные лбы из полиции. Мы умоляли ее остаться на их блок-посту, но она, рискуя собой и нами, спрятавшись на заднем сидении в нашем стареньком гольфе, пережидала пока мы прикидывались американцами перед боевиками УЧК, остановившими как то нашу машину на подъеме к монастырю Девич в Дренице.

Мы никогда не ссорились, даже тогда, когда вечерами, выпив с перепугу с какими нибудь полицейскими, мы забывали о ее присутствии. Одного ее взгляда, удивленного и мучительно долгого было достаточно: в ее представлении Русские были и по сей день, надеюсь, остаются чем то, что не совместимо с не достойным, бесчестным и мелким… Мы вынуждены были соответствовать. Поссорились мы всего лишь один раз, на прощание, когда перед самым отъездом в Белград, предложили ей деньги за дни, проведенные с нами…

В марте 99-ого, НАТОвские бомбы падали не на режим Милошевича, не на бестолковую и непоследовательную политику Белграда в мятежной провинции, не на погрязшую в мелком криминале и крупном бандитизме, удушенную десяти летними санкциями страну. Они целились в мою Митру, в ее Образ, в ее Достоинство, в ее Смирение и ее Любовь. Они делали это и раньше: в 41-Ом, в 44-Ом, в 95-Ом — но я тогда этого не знал.

Первая же услышанная мною в Белграде сирена воздушной тревоги стала сигналом о том, что детство кончилось. В возрасте 29 лет я взрослел второй раз. Происходящее вокруг мало вязалось с тем открытым миром, идеей которого я и многие из моих ровесников все еще жили, спустя 8 лет после крушения Советской Империи. Визы, унизительные очереди в консульские отделы европейских посольств — все что отдаляло нас от мира, списывалось нами на нашу внутреннюю неустроенность, представлялось досадным, но временным. С падением коммунизма врагов больше не было. Их просто не должно было быть! И вот мы, внуки Великой Отечественной, стояли под ночным белградским небом, потрясенные даже не столько самой сиреной, сколько тем, что мы узнавали этот звук..!

Ранним утром, у все еще дымящихся руин союзного министерства внутренних дел, мы столкнулись с плачущим стариком. На его пиджаке, под плащом, были видны какие то медали. Трясущейся рукой, он то и дело то снимал, то снова надевал очки, с очень толстыми стеклами, сразу делавшими его покрасневшие от слез глаза, неестественно большими.

-Передайте там, в России, что в нас есть любовь! — все время повторял старик… Впереди было еще 73 дня бомбардировок….

Французскому капитану явно хотелось нам помочь.

— Да поймите, у меня нет свободных людей, чтобы дать вам сопровождение! Вы же видите, что твориться! А без сопровождения я не имею права вас пропустить. Мне очень жаль, господа…

18 марта 2004 года на мосту через Ибар, реку разделяющую город Косовская Митровица на северную-сербскую и южную-албанскую части, мы пытались добиться пропуска в районы Косово, вот уже третьи сутки, охваченные погромом.

-Уверяю вас, в Приштине сербов уже не осталось! По нашим данным, их всех разместили во временных пунктах приема беженцев.

Француз набрал какой то номер.

-Как вы говорите ее имя? Митра Релич. Сейчас, к сожалению, нет никакой возможности узнать о судьбе кого то из них конкретно…

Свой бег Митра Релич начинала в 92 -Ом. Изгнанная из Родного Сараево, она оказалась в лагерях беженцев у города Сомбор в Сербии. Спустя пять лет, незадолго до начала кровавых столкновений в КиМ, ей дали маленькую квартирку в университетском городке в Приштине. Здесь она переживет кошмар 98-ого, бомбардировки и отвод сербской армии и полиции в 99-Ом, резню и издевательства над оставшимися в крае сербами начала 2000-ых.

Глядя из-за реки на столбы дыма, поднимающиеся над теми селами, где еще три дня назад компактно жили сербы, мы понимали, что у тех несчастных, что еще оставались в Приштине, шансов на спасение не много.

Мы не виделись с ней с 99-ого. Из рассказов тех, кто бежал из Приштины сразу после войны, знали, что квартиру у Митры отобрали албанцы, но она все еще остается в городе. Найти ее и при обычных обстоятельствах было бы сложно, а сейчас, вероятно, просто невозможно. Был один верный способ — навести справки у священника приштинской церкви Св. Николая, но к этому моменту мы уже знали — храм сожжен.

От нас Борьба, от Господа победа! — такими словами напутствовал нас владыка Атанасий (Евтич), когда мы сказали ему, что намерены ехать за реку на свой страх и риск. В тот день, корреспондент какого то парижского издания, с которым нас познакомили французские офицеры, охранявшие мост, предложил воспользоваться его водителем-албанцем, которому он сказал, что мы его смена, приехавшая из Парижа.

-Не вздумайте говорить между собой по русски — увещевал нас француз.

-Он не знает французского языка, так что если вы с оператором будете имитировать французскую речь — этого будет довольно, чтобы он не заподозрил подвоха.

Возникало сразу 2 проблемы. Первая состояла в том, что мой оператор мог уверенно имитировать только два слова — Да и Нет, но и в этой малости его рязанский прононс был бы очевиден даже для албанца. Вторая — это мой французский . Достаточный для водителя, он был совершенно бессмысленным и даже опасным при встрече с французскими военными. Мы должны были ехать по той части Косово, которая входила в французский сектор ответственности. Если при проверке наших документов, французские солдаты не признают в нас соотечественников — весь наш маскарад — коту под хвост…

— Господин офицер! Мы русские журналисты. Для того, чтобы спасти нас от очень крупных неприятностей, вы должны сейчас обрадоваться мне так, словно мы с вами учились в одном классе… — эту, составленную мной заранее фразу, я в который раз отрабатывал, с разной интонацией обращаясь к своему угрюмому и неизменно молчавшему оператору.

— Уи — отвечал он мне и отворачивался к окну с таким видом, словно ему больше не о чем со мной разговаривать. За окном, тем временем, промелькнул указатель. Под черной краской, которой он был наскоро замазан еще читалась надпись кириллицей — Србица.

Когда до цели нашей поездки — Монастыря Девич в Дренице, оставались считанные километры, наш водитель явно начал, что то подозревать. Дреница во все времена считалась самым неспокойным районом мятежной провинции. Сейчас же, в разгар погромов, оказавшись в этих, поросших лесом, горах, в машине, за рулем которой человек, подозревающий что его обманывают — мы оба чувствовали себя очень неуютно. Монастырь находится в неглубоком ущелье, в стороне от трассы. Сначала дорога проходит через мрачное албанское село. Высокие красные кирпичные заборы, такие же дома, развернутые окнами вовнутрь двора, а к улице обращенные глухой стеной. Сразу за выездом из деревни начинается крутой подъем в гору. Здесь то нас и остановил первый французский армейский патруль…

Лейтенант, которого я издалека огорошил своей отрепетированной репликой, расплылся в улыбке и распахнул объятия. События последних трех дней явно научили его не задавать лишних вопросов. Что то крикнув своим солдатам, он сказал мне, что они охраняют монастырь Девич, вернее то, что от него осталось… Оглянувшись, я увидел как солдаты, приветливо хлопая моего оператора по плечу, помогают ему перетаскивать наши вещи из багажника машины под броню их армейского джипа.

В последний раз мы были здесь в 98-Ом, вместе с Митрой. Про настоятельницу монастыря-мать Анастасию уже тогда складывали легенды. Якобы она, оказавшись со своими монахинями в полном албанском окружении, сама охраняла стены монастыря с винтовкой в руках. Я знал, что Митру что то связывает с этими стенами, помнил как она тогда, 6 лет назад, рвалась сюда, пренебрегая опасностью и надеялся, на то что здесь что то знают о ее судьбе.

-Это случилось за 2 дня до вашего приезда. Их было человек 300. Все что мы могли сделать — это вывезти от сюда женщин.

С этими словами молодой француз пропустил меня в арку монастырских ворот. Их тяжелые деревянные створки были сорваны с петель. Разбитые окна сестринского корпуса, прижатого к скале в глубине двора, все еще дымились.

-Если вы хотите пойти в церковь — идите одни. Я вас здесь подожду — сказал нам лейтенант, почему то пряча глаза.

Войдя с улицы в густую темноту выгоревшего изнутри храма, мы на какое то время ослепли. Еще почти ничего не видя, пошли к иконостасу и уперлись в обуглившуюся деревянную перегородку. Солнечный луч, прожектором бивший из под почерневшего купола храма, словно проявлял фотографии. Под толстым слоем копоти угадывались уцелевшие в огне лики святых. Ножом или гвоздем, по черноте сгоревшей росписи стен и колонн церкви, вырезаны автографы погромщиков и аббревиатура армии освобождения Косово -УЧК. Под ногами, среди обломков церковной мебели мы нашли согнувшийся от жара металлический крест, когда то венчавший царские врата…

— Дикари, не правда ли? — издали завидев нас, выходящих из церкви, обратился ко мне француз.

— Кто?! — почему то с раздражением, ответил я.

— Да все они здесь дикари! Про тех, которые все это здесь устроили вообще говорить нечего. Но и эти монахини тоже хороши! Вы представляете, нам их пришлось спасть насильно. Они не хотели уходить. Там за воротами толпа беснуется, остаются считанные минуты, а эти — не поедем и все! Старуху монахиню солдатам пришлось волоком тащить к броневику — упиралась…

Митру тогда вывезли из Приштины в числе последних. И снова был лагерь беженцев. На этот раз на территории британской военной базы. Мы нашли ее, вернувшись в Косово через год после мартовских погромов. Теперь она живет в Косовской Митровице. Преподает русский студентам, собранным здесь из сербских анклавов, разбросанных по территории Косова и Метохии. Крохотная студия, которую она снимает завалена книгами. Они лежат стопками прямо на полу. Здесь почти нет мебели, нет фотографий на стенах, нет цветов, нет занавесок — нет ничего, что делало бы это помещение домом. Книги, которые она возьмет с собой, если снова придется бежать — сложены отдельно. По выходным, когда нет занятий в университете, Митра садится на автобус и отправляется на ту, албанскую, сторону реки. Все эти годы она, часто рискуя собой, одно за другим объезжает разбросанные по Косово сербские кладбища, скрупулезно переписывая в тетрадь имена и фамилии тех, кто там похоронен. В том, что эти кладбища скоро исчезнут она не сомневается, но убеждена в том, что пока будет жива память о тех, кто когда то жил на этой земле — эта земля будет сербской…

Евгений Баранов