СМИ

© REUTERS, Stephen LamАвтор статьи признается, что не может характеризовать себя терпеливым исследователем происходящего в информационном поле России. Тем не менее, он глубокомысленно рассуждает о российском обществе и заканчивает статью выводом, что по своему настроению оно недалеко ушло от протестующей Америки.Сейчас невозможно предсказать последствия американских протестов, однако очевидно: сотни тысяч их участников глубоко уверены, что их страна находится на пороге больших перемен. На этом фоне большинство реакций в российском публичном пространстве выглядят как мутный, бесконечно повторяющийся дурной сон, из которого не получается выбраться. Либеральные публицисты и прокремлевские медиа, в местном контексте вроде бы представляющие разные полюса, сливаются в общем хоре гибели Запада, обличения политкорректности и грубых расистских шуток. Разбирать их конкретные аргументы не имеет большого смысла в силу их крайне неоригинального характера. Терпеливый исследователь — я им, к сожалению, не являюсь — мог бы обнаружить десятки повторяющихся тропов, которые использовали российские комментаторы во время событий 2011 года в Лондоне, первых протестов Black lives matter в 2014-м или пожара в Соборе Парижской Богоматери в прошлом году. Девять лет назад популярный автор оппозиционной «Новой газеты» Юлия Латынина опубликовала статью, в которой связывала грядущий крах «леволиберальной» Европы с всеобщим избирательным правом, которым пользуются невежественные иммигранты и бедняки, и рекомендовала поскорее от него отказаться. Последовавшая за этим публичная дискуссия между Латыниной и автором этих строк проходила буквально за пару месяцев до эпохальной акции на Болотной площади в конце 2011 года, где преданные читатели «Новой газеты» требовали отменить результаты сфальсифицированных выборов в Госдуму и вернуть их украденные голоса. За подъемом Болотной пришло разочарование, а потом новый подъем, и уже новые поколения требовали «честных выборов» и возмущались полицейским беспределом. Но после гибели Джорджа Флойда во все той же «Новой газете» появился текст все той же Латыниной, атакующий политкорректных левацких погромщиков и обнаглевшие расовые меньшинства. Причины постсоветского расизма (в том числе и социального — ненависти к бедным и неуспешным) часто принято искать в советских травмах: эмигрировавшие на Запад или оставшиеся здесь представители старшего поколения интеллигенции воспринимали любые разговоры о расовом угнетении и социальном неравенстве в Америке и Западной Европе как воспроизводство официального советского идеологического языка. Интеллигенция, когда-то сама переживавшая себя в качестве угнетенного советской властью меньшинства, теперь при помощи расизма бунтовала против нового угнетения со стороны политкорректного западного мейнстрима. Эта извращенная диалектика раба и господина — отказ в сочувствии жертвам угнетения как манифестация собственной свободы от угнетения — без сомнения нуждается в серьезной рефлексии с позиций постколониальной теории. С этим антисоветским мотивом связан и другой, подхваченный уже новым поколением российской интеллигенции — кричащий диссонанс между реальным и воображаемым Западом. Воображаемый Запад, представляющий собой торжество социальной гармонии и безотказно работающих демократических институтов, в последние годы все чаще подвергается атакам тревожной реальности, связанной с ростом неравенства и подъемом несистемных протестных движений, как справа, так и слева. Америка находится в центре воображаемого Запада и своим существованием придает ему качество космоса, идеального и желаемого порядка вещей, к которому неизбежно движется весь остальной несовершенный мир. Удивительно, но магия концепции «транзита» к демократии, серьезно дискредитированная на глобальном уровне, в России в значительной степени сохраняет свою силу. И ничто так не подрывает эту идею американского космоса, как социальный взрыв после убийства Флойда, который беспощадно доказывает, что расовая дискриминация — не пережиток прошлого, подлежащий исправлению через просвещение и демократическое участие (как это, собственно, и предполагает «политкорректность»), но проблема, заложенная в самом фундаменте американского общества. Протесты в Америке напоминают о том, что внутри самой совершенной демократии есть вечный чужой, который никогда не может стать равным — а значит, ставит под вопрос саму реальность политического равенства в рамках этой системы. Нервная реакция части российской либеральной публики на самом деле связана с тревогой не за чужую собственность, а за цельность своей картины мира — то есть с пугающим чувством, что «внутри твоей гармонии играют на гармонии», как когда-то пел Егор Летов. Вопреки распространенному мнению, дискуссии об американских протестах не уводят нас от собственно российской повестки — грядущем голосовании за поправки к Конституции на фоне массового снижения уровня жизни большинства и явного роста глухого недовольства снизу — но странным образом отражают ее. И для мифологии либеральной интеллигенции, и для арсенала кремлевской пропаганды две реальности — российская и американская (и шире западная) — должны противостоять друг другу. И если в первой версии — это конфликт западного демократического космоса и российского авторитарного хаоса, то во второй, напротив, преимущества российской стабильности должны познаваться в сравнении с летящим в пропасть западным обществом. Однако запущенный пандемией кризис впервые сделал возможным допущение, что на самом деле мы все — и в России, и в Америке — живем в рамках одной сложной и противоречивой реальности. Реальности, обнажившей в последние месяцы социальное неравенство, безответственность и жадность элит, полицейское насилие и пороки политических систем, которые становятся явными и все больше вызывают протест тех слоев общества, которые прежде сохраняли пассивность. Чувство, что все мы являемся частью одной истории, бесконечно далекой от завершения, пугает и заставляет цепляться за старые знакомые идеологические фигуры тех, кто привык ощущать твердую почву под ногами. В своей книге «Времени больше нет» публицист Патрик Смит описывает кризис американской политической системы через ломку ее отношений с идеей истории. Главным американским мифом на протяжении двух столетий было представление о том, что история с ее революционными катаклизмами и социальной дисгармонией осталась в Старом свете, тогда как по другую сторону Атлантики созданы обещанные в библейском откровении новая земля и новые небеса. Американская демократия и ее институты не только рациональны, но представляют собой воплощенное божественное совершенство, вечный и несокрушимый град на холме. Америка, воплощающая собой конец истории, несет эту благую весть несовершенному миру, разрушая авторитарные режимы и утверждая демократию. Мысль о том, что ее собственная политическая система может оказаться несовершенной и превратится в препятствие на пути к осуществлению другого, лучшего социального порядка, является главным вызовом американской идее. Сегодняшние протесты, которые некоторые уже открыто связывают с «концом американского эксперимента», касаются не только скрытого расизма в полиции. Ключевым мотивом этого движения является глубокое ощущение необходимости радикальных перемен — не реформ, способных усовершенствовать прекрасно работающий механизм, но стремление заменить сам механизм. Кстати, в этом во многом состоит отличие того, что происходит в Америке сегодня от движений 1960-х, которые, несмотря на радикализм риторики, все же сохраняли веру в американские ценности — подлинный эгалитарный смысл которых противопоставлялся их консервативному искажению, невежеству и власти предрассудков. Сейчас, в ситуации крайней поляризации между Трампом и протестующими, ни одна из сторон не обращается к фигурам примирения на основе ценностей демократии — это столкновение между двумя взглядами на свою страну, между которыми невозможно прийти к компромиссу. Возможно, на наших глазах Америка в эти дни окончательно перестает быть застывшим образом «конца истории» и должна заставить внешних наблюдателей изобретать пока неизвестные альтернативы существующему порядку вещей. Внеисторичность России, неподвижность и неизбывность ее политической и социальной структуры как главного качества «особого пути» была доминантой русской консервативной мысли с середины XIX века. Здесь нет места для прогресса свободы, но есть лишь вечное повторение одной и той же печальной формулы триединства жесткой авторитарной власти, прекраснодушных образованных мечтателей и бесформенной народной массы, глубинные разрушительные инстинкты которой необходимо сдерживать. Вторжения истории, стремящиеся к нарушению этого баланса, приносят лишь катастрофы и превращают привычную жизнь в руины. Собственно, именно «исчерпанность лимита на революции» на протяжении последних двадцати лет была главным идеологическим посланием путинского режима. Предлагаемые поправки по сути лишь закрепляют этот тезис «усталости от истории» в Конституции — однако именно он, как становится заметно, уже не пользуется поддержкой большинства. Усталость от усталости от истории, стремление выйти, пока неизвестно куда, из дурной повторяющейся бесконечности — так можно описать настроение российского общества, удивительным образом сближающее его с протестующей Америкой.