СМИ

© РИА Новости, Сергей Пятаков | Перейти в фотобанкАвтор разбирает статью Мережковского «Гоголь и черт», посвященную автору «Тараса Бульбы», «Ревизора» и «Мертвых душ». Работа содержит внушительное количество глубоких, острых и небанальных мыслей, чтобы признать ее значительным достижением мировой гоголианы, говорится в статье.Каким видели Мережковского современники (хотя бы извне, потому что внутренний его мир оставался «тайной за семью печатями»)? Вот что вспоминал известный в свое время русский писатель, публицист и поэт Андрей Белый (Борис Бугаев), автор сенсационного романа «Петербург»: «Он — маленький, прямой, как палка, в пальто с бобровым воротником, в меховой шапке. Зима, лицо его восковое, с густой каштановой бородкой; оно ни на чем не может остановиться. Он весь — в думах своих, в хохоте метели, в нежном, снежном дыме. Дальше и дальше плыл его силуэт, силуэт задумчивого слепца с широко открытыми глазами — глазами видящего». Спектр интересов «видящего» Мережковского был поистине широким — Леонардо да Винчи, последний император языческого мира Юлиан Отступник, царь Петр I, Данте, Достоевский, Толстой… Десятки фундаментальных трудов, посвященных истории христианства и самому Иисусу Христу… Нас же сейчас интересует большая историософская и литературоведческая работа Дмитрия Сергеевича, посвященная нашему земляку, гениальному автору «Тараса Бульбы», «Ревизора», «Мертвых душ» — большая 125-страничная статья 1906 года под названием «Гоголь и черт». Не со всеми тезисами этой работы можно сейчас согласиться, однако читатель, надеемся, увидит, что это, до сих пор мало известная у нас, работа содержит достаточно глубоких, острых и небанальных мыслей, чтобы признать ее значительным достижением мировой гоголианы. К этому следует еще добавить, что, по определению самого Мережковского, произведение это является плодом 20-летней работы над наследием Гоголя, тщательного изучения его произведений, публицистики, воспоминаний о Гоголе, его писем к знакомым, коллегам, приятелям (автор статьи делает упор на «страшном» одиночестве Гоголя — «друзей в обычном смысле у него не было», включая даже таких людей, как Максимович, Жуковский, Бодянский, Пушкин…) Итак, образ Гоголя, как его представлял Мережковский. Каким он был? 1. Об «украинской душе» писателя Широко известны слова Гоголя: «Я сам не знаю, какая у меня душа — хохлацкая или русская». Но Мережковский (кто знает, возможно, подсознательное ощущение казацких корней — рода Мережко — дало о себе знать) не раз и очень четко, хотя и без лишнего «педалирования», расставляет в своей разведке надлежащие акценты, «точки над i». Он приводит интересные (мало изученные и непопулярные, к сожалению) воспоминания друзей Гоголя о том, как он, оказавшись в Риме (на вилле Волконской), «ложился спиной на аркаду и по полусуткам (! — И.С.) смотрел в голубое небо, на мертвую и великолепную римскую Кампанью, оставаясь недвижимым целыми часами, с воспаленными щеками». Вот отрывок из гоголевского письма 1837 года (времена каторжной работы над «Мертвыми душами»): «Италия! Она моя! Родина души моей! Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — все это мне снилось. Я проснулся опять на родине». Есть два интересных момента, которые здесь требуют комментария. Во-первых, все признают, что Гоголь, даже публикуя «верноподданнические» произведения, внутренне все равно не любил Империю, не воспринимал ее сердцем. Но не ощущаются ли в этих словах чувства уже другого порядка — отвращение, презрение, даже ненависть? И во-вторых, не украинское ли небо видел над собой Гоголь в сказочном солнечном Риме — пусть об этом и не говорится прямо? Показательно, что почти сразу после этих страниц Мережковский приводит фрагмент из собственных, авторских размышлений о Гоголе: «Сквозь все «бестелесные видения» христианства Гоголь в глубине своей русской, даже казацкой природы (важное уточнение. — И.С.), в первозданной стихии свого языка, иногда прощупывает это как будто навеки противоположное христианству языческое начало, эту языческую радость жизни, крепость плоти, непотрясаемую твердь «земного неба». И сразу в подтверждение своих слов — интереснейший отрывок из Гоголя к Максимовичу (1834): «Ей-Богу, мы все страшно отделились от наших первозданных элементов. Мы никак не привыкнем глядеть на жизнь как на трын-траву, как всегда глядел казак (! — И.С.). Пробовал ли ты когда-нибудь, вставши поутру с постели, дернуть в одной рубашке по всей комнате трепака? (Очевидно, что сам Гоголь так делал, и не раз… — И.С.) Послушай, брат: у нас на душе столько грустного и заунывного, что если позволять всему этому выходить наружу, то это черт знает что такое будет. Чем сильнее подходит к сердцу старая печаль, тем шумнее должна быть новая веселость». Более того, Мережковский делает отсюда такой жизненно важный для него лично, вывод: Гоголь был значительно ближе к Христу, когда так «дергал трепака» в одной рубашке или бегал наперегонки с детьми в своей родной Васильевке, чем в своих трагических, мученических поисках Бога — то становясь в позу Великого Пророка, то унижая себя… 2. Гоголь — «враг России»? Большую заслугу Николая Васильевича перед всей мировой литературой Мережковский видит в том, что этот писатель «сделал для нравственных измерений то же самое, что Лейбниц для математики, — открыл как бы дифференциальное исчисление, бесконечно большое значение бесконечно малых величин добра и зла». Потому что Гоголь, как считает Мережковский, «первый увидел невидимое и самое страшное, вечное зло не в трагедии, а в отсутствии всего трагического, не в силе, а в бессилие, не в безумных крайностях, а в слишком благоразумной середине, не в остроте и глубине, а в тупости и плоскости, пошлости всех человеческих чувств и мыслей, не в самом великом, а самом малом». И еще: «Гоголь первый увидел черта без маски, увидел подлинное лицо его, страшное не своей необычайностью, а обыкновенностью; первый понял, что лицо черта есть не далекое, чуждое, странное, фантастическое, а самое близкое, знакомое, вообще реальное «человеческое, слишком человеческое» лицо, лицо толпы, лицо «как у всех». Добавим к этому, что по признанию Гоголя, «уже с давних пор я только и хлопочу о том, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом» (письмо к С. Шевыреву 1847 года) — а для Мережковского, который творил уже в начале ХХ века, в предгрозовое время революций и мировых войн, категории «Черт», «Мещанин», «Зверь», «Антихрист» и «Грядущий Хам» явно выстраивались в единую причинно-следственную цепочку. Сказанное имеет прямое, непосредственное отношение к образу имперской, Николаевской России «петербургского периода истории», как она показана у Гоголя. Здесь в нераздельном единстве, как это бывает только у Гоголя, соединились гомерический, искренний, здоровый смех и глубинный страх, даже животный ужас, который испытываешь, только когда поистине имеешь дело именно с «нечистой силой». Дело в том, что, как убедительно доказывает Мережковский, оба основополагающих типа «русского периода» творчества Гоголя — Хлестаков и Чичиков — это две ипостаси черта: «либерального», у которого «легкость в мыслях необыкновенная» (Хлестаков), и «основательного», «предпринимательского» («копейку к копейке всю жизнь добавлял») у Чичикова. Мережковский очень внимателен как к деталям, так и в общем. Детали — он обращает внимание на то, как два крестьянина в российской глубокой провинции, увидев карету Чичикова, спорят: «Куда это колесо доедет — до Казани или до Москвы?». Гоголь называет их так: «Два русские мужика». Мережковский справедливо спрашивает: а какие еще мужики могут встречаться в Богом забытой российской глубинке? Польские, румынские, французские? Причем у Гоголя ничего лишнего никогда не бывает! Нет ли здесь эффекта «отчуждения», «отторжения» («отстранения»), когда автор смотрит на все это как иностранец? Еще пример. Это — знаменитая «птица-тройка», которой, по замыслу Гоголя, «дают дорогу другие народы и государства» и которая символизирует саму Россию. А кого, обращает внимание Мережковский, везет эта тройка? «Приобретателя» Чичикова, для Гоголя — черта! Вот кто в ней сидит… Причем, опять же, у Гоголя лишних, пустых деталей просто не бывает. А теперь — об общем. В предыдущих заметках к «Мертвым душам» Гоголь пишет: «Весь город со всем вихрем сплетен; преобразование бесцельности (то есть пошлости) жизни всего человечества в массе… Как низвести всемирную картину безделья во всех родах до сходства с городским бездельем? И как городское безделье возвести до прообразованья безделья мира?» Это — и образ «безделья мира», и одновременно страшное лицо «казенной России». Ненавистники Гоголя прекрасно почувствовали это. Отсюда — и шум, и крики: писателя объявили «врагом России» из-за «Мертвых душ». Эти люди еще не читали тогда статью Гоголя под названием «Страхи и ужасы России», где есть, в частности, такие слова: «Это марево черта. Слепая ночь обняла их вдруг, среди бела дня; со всех сторон уставились на них ужасающие образы; без железных цепей сковала их всех боязнь и лишила всего; все чувства, все побуждения, все силы в них погибнули, кроме одного страха». А еще не знали эти «патриоты» откровенного признания Гоголя: мои герои — «дети непросвещения, русские уроды», они «взяты из нашей же земли», они — «из того же тела, из которого и мы». 3. Гоголь и «анатомическое вскрытие» России Мережковский прямо не отмечает, но подводит читателя к мысли, что гений Николая Гоголя совершил историческую вещь, а именно: «анатомическое вскрытие» имперской России для того, чтобы она увидела себя в страшном зеркале. Увидели не все — но достаточно для того, чтобы идеологические основы государства («православие», «самодержавие», «народность») непоправимо закачались. Хотя Гоголь, конечно, прямо против них никогда не выступал. Гоголь, считает Мережковский, воспроизводит «почти совершенное поглощение живой человеческой личности мертвым безличным целым» (а разве не об этом «Сон» Шевченко? Вспомним слова нашего Пророка: «О Гоголь! Наш великий Гоголь!). Вот в этом, очевидно, и заключается