СМИ

© AP Photo, Mindaugas KulbisВ преддверии грядущего референдума о расширении двойного гражданства многих озаботила проблема миграции, давно ставшая актуальной не только в Литве, но и в других странах Балтии. В чем причины этого явления? Как к нему следует относиться? Можно ли ожидать изменений в кратковременной и долгосрочной перспективе? Об этом — в статье обозревателя «Делфи».Любопытную мысль по поводу миграции высказал как-то социолог, директор агентства «Вилморус» (Vilmorus) Владас Гайдис. Он сравнил Литву с Эстонией, а национальные менталитеты — через призму религии. Эстонцы — это протестантский дух, отсюда — социальная экстраверсия. То есть склонность принимать ответственность на себя, а не плакаться и не поносить государство. Для литовцев-католиков характерно интровертное начало, несущее склонность во всех своих бедах обвинять или соседа, или власть. По совокупности получается, что страна ассоциируется с административно-политической надстройкой, от которой добра не жди, поэтому единственный выход — бегство, миграция. Содержательное замечание! Но, полагаю, вряд ли его достаточно, чтобы объяснить европейское лидерство Литвы по числу мигрантов на среднестатистическую душу населения. По подсчетам заместителя директора Департамента миграции республики Дайниса Паукшты, если принять среднемировой темп миграции за норму, то Польша и Эстония — в ней. А вот Латвия и Литва превышают соответственно в 4 и 6 раз. Как текут? Сразу же отмечу, что статистика по миграции крайне сложна и запутана, и значительная часть ее — в тени от официальных данных. Поэтому за точность цифр трудно ручаться, и ими следует пользоваться осторожно. И в основном для сравнения в рамках одного и того же измерения (официального или экспертного). Но общая картина все равно просматривается. Например, если судить по такому косвенному показателю, как сокращение численности населения, Литва и Латвия по энергичности миграции тоже сопоставимы как типаж. И в контрасте с Эстонией, выезд из которой и миграцией-то не назовешь. Потому что почти вся она — в соседнюю братскую Финляндию. Если же сравнивать литовскую и латвийскую миграции, тут возникают вопросы. Причем не количественного, а качественного порядка. То есть интерес не в том, сколько бегут, а в том, как бегут? Какими настроениями пропитаны эмигрантские колонии? И как на эмиграцию реагируют власти республик, эксперты и сообщество? Эти различия социолог Лаура Лаурушайте обозначила соответственно метафорами «диаспора надежд» и «диаспора безнадежности». Для латвийского подхода — будь то политики, ученые или общественники, характерно расценивать миграцию не в ракурсе проблем, с ней связанных, а по сценарию успеха. То есть, внимание фокусируется, прежде всего, на те возможности, которые она дает людям. С текучестью не предлагается бороться — ее расценивают как естественное явление, к которому нужно относиться разумно и конструктивно. Примерно, как к хорошей и плохой погоде. Практически это означает, что ищутся способы, как компенсировать убыль, как сотрудничать с мигрантами, предлагая им соблазны для бизнеса на родине. А сама мобильность граждан рассматривается в качестве канала, благодаря которому позитивно меняется и латвийское общество. Литовское отношение к миграции хорошо отражает название коллективной монографии на эту тему — «Заколдованный круг» (2012). Здесь она рассматривается в основном негативно — порой в категориях «катастрофы» и «исхода» из плохого государства. И все внимание фокусируется на моделировании стратегии торможения и реэмиграции. При этом основным мотивом общественного мнения является настроение скепсиса в отношении этих потуг, поскольку власти не в силах состязаться с Западом в качестве жизни. А в СМИ те, кто уехали, часто изображаются как герои, сумевшие хорошо устроиться, в то время как возвращенцы — слабаками. То есть, на микроуровне, в конкретике персональных судеб — как позитив, а на макроуровне — как негатив. Поскольку латыши — тоже протестанты, такую мотивацию можно отнести к воздействию культуры религии. Однако, не очень понятно относительно литовцев-католиков, как она коррелирует с их столь «протестантской» самоуверенностью? Со способностью к риску и легкостью на подъем? С поразительным космополитизмом молодежи, представители которой на вопрос, не смущает ли их расставание с родиной, в ответ говорят, что их адрес — не дом, и не улица, а Евросоюз. Почему текут? Вполне согласен с теми, кто, не мудрствуя лукаво, миграцию трактует, прежде всего, как потребительские весы, на которых сравниваются социально-экономические гирьки. Проще говоря, действует житейская формула о рыбе, которая ищет, где глубже, а человек… Поэтому она и существует как постоянная величина, перемещаясь из одной географической зоны в другие. Если говорить о Европе, то для примера стоит вспомнить о фильме «Хлеб и шоколад» с Нино Манфреди, иллюстрирующей массовую послевоенную трудовую миграцию итальянцев и турков, которая была в разгаре вплоть до начала 60-х годов. Экономическую природу странствий подтверждают и многочисленные социсследования. Если прежде миграция отчасти душилась различными удавками — визовыми, законодательными, идеологическими, которые применяли национальные государства, то с появлением и развитием проекта ЕС она превратилась в норму. И кочевой образ жизни на европейском пространстве стал абсолютно естественным явлением даже в экономически однородных полях. Особенно для молодых людей, легко и органично воспринимающих космополитизм и расценивающих свободу передвижения как важнейшую демократическую ценность. Наши психологи и социологи констатируют «конфликт отцов и детей», проявляющийся в том, что такая национальная черта, как обет иметь свой земельный участок хотя бы в качестве символа родины, у новых поколений совершенно утрачивается. Полагаю, что стимулирующим фактором эмиграции из Литвы является наличие за ее рубежами обилия национальных диаспор, общая численность которых оценивается примерно в 1,3 млн. человек. Из них примерно 400 тысяч составляет фундамент из первой — довоенной волны, которая продемонстрировала прекрасные способности к адаптации. И в Европе, и в Америке представители этого потока овладели хорошими позициями во всех сферах: политике, бизнесе, культуре. Две последующие волны — периода нелегального трудоустройства, т.е. до 2004, и после принятия страны в ЕС, утроили эту цифру. Образовалась своего рода социальная инфраструктура в виде десятков и сотен компактных национальных колоний, облегчающая адаптацию на новом месте. В конце концов, настал такой момент, когда среди выпускников школ стремление «взглянуть на мир» или продолжить образование за рубежом стало нормой, а неучастие в этом расценивается уже как признак убожества. При этом «патриотическая» тема легко обходится идеологическими конструкциями о «едином европейском доме» с неопределенными обещаниями вернуться. Балансы поют романсы В целом миграцию можно изобразить образом пульсирующей воронки, которая засасывает, частично выплевывая назад. Если исходить из официальной статистики, то за период с 1990 до настоящего времени население Литвы сократилось с 3,7 до 2,8 миллиона. При этом на 80% за счет фактора миграции. В этом вымывании иммиграция компенсировала убыль примерно на 28%. Однако, после нулевых планка эта заметно поднялась и, если следовать официозу Департамента статистики, колебалась в пределах от 42,5%(2017) до 66(2014), а в прошлом году достигла рекорда — 89%. При этом статистика неоднократно фиксировала за отдельные месяцы, когда уезжало меньше, чем приезжало. Для сравнения — в предыдущие пять лет (2006-2010) компенсация за счет иммиграции была в пределах от 6 до 36%. Если учесть, что доля литовцев в иммиграции составляет от 70 до 80%, то ясно, что речь идет в основном о реэмиграции. Но и здесь в 2017 году зафиксировано необычное отклонение — доля возврата литовцев сократилась до 50%, а иммигрантов с Востока выросла до 47%. Стоит ли на основании этих цифр делать выводы об устойчивых трендах? Сомневаюсь. Миграция — слишком сложная, многофакторная модель, чтобы по отдельным всплескам и падениям строить глубокомысленные гипотезы. Но что можно отметить в этой связи? Во-первых, что в целом литовский концепт трудовой миграции с акцентом на социально-экономические весы вполне рационален и трезв. И усиление возвратной тенденции вполне согласуется с экономической ситуацией в Литве, которая в последние годы выглядит относительно благополучно: рост ВВП существенно опережает средний по ЕС: в 2016 — 2,3/1,9, 2017 — 3,8/2,6, 2018 — 3,6/1,9. В то же время понятен и пессимизм, из него исходящий. Потому как ясно, что никакими программами и планами мероприятий искусственно весы эти не приведешь в равновесие. Для этого требуется время. И оно даже уже подсчитано. В частности, президент Даля Грибаускайте, оценивая в одном из выступлений путь, пройденный Литвой за годы независимости, от 30% среднего ВВП по ЕС до 75%, спрогнозировала, что отставание полностью будет преодолено к 2030-му. Следуя «потребительской логике», выходит, что воронка миграции будет всасывать граждан республики еще лет пять-десять. И ее придется воспринимать как «объективную реальность». В конструктивно-практическом плане это означает, что эмиграцию придется компенсировать. Способов существует множество — от технологического прогресса и производительности труда до структурных сдвигов в занятости и привлечения трудовых ресурсов из вне. Но пока это традиционно воспринимается с опаской и неохотно. Однако жизнь диктует свое, и политикам приходится отступать от догматов, увеличивая лимиты на гастарбайтеров и либерализируя условия для их привлечения и обустройства. Соответственно должна поменяться и стилистика отношения к миграции в сторону большей сбалансированности. И симптомы этого уже заметны. Появляются эксперты, которые предлагают «искать добро от худа», отмечая, что миграция имеет и свои позитивные аспекты: стимулирует наукоемкие технологии и автоматизацию труда, рост ее цены, смягчает за счет денежных переводов социалку, создает накопление капиталов в