СМИ

Клубника Андреевна — именно так называли мать художницы Алевтины Кахидзе ее ее воспитанники в детском саду города Ждановка Донецкой области. Когда — теперь уже более пяти лет назад — на Донбассе началась война, Клубника Андреевна осталась на месте: решила, что ей незачем уезжать. В январе 2019 года она умерла на одном из КПП Донецкой области. Путь с неподконтрольных территорий за украинской пенсией оказался для нее последним.

Эта смерть, как и смерти многих пенсионеров на пограничной территории, в очередной раз подняла вопросы социальной политики: пенсионеры, которые остались жить на территории непризнанных республик, вынуждены быть сделать справку переселенцев, чтобы получать украинскую пенсию. Для этого они должны пересекать границу несколько раз в месяц, чтобы украинские службы не догадались об их обмане. Это явление получило название «пенсионный туризм».

С 2014 года почти 200 тысяч жителей Донетчины и Луганщины не получали пенсионных выплат. Однако по состоянию на сегодняшнее время число этих людей возросло. По данным украинского Пенсионного фонда в декабре 2018 года около 700 тысяч пенсионеров, проживающих на неподконтрольных территориях Донецкой и Луганской области, не имеют доступа к своим пенсиям.

Open Democracy поговорил с Алевтиной Кахидзе о проблемах внутренне перемещенных лиц, о «пенсионном» туризме и о том, какую роль искусство может играть в разрешении политических конфликтов.

- Как на ваш взгляд сегодня выглядит деятельность украинских государственных институций по отношению к переселенцам и к жителям отдельных районов Донецкой и Луганской областей? С одной стороны, у нас декларируется защита прав и свобод всех граждан, с другой — министр соцполитики позволяет себе неэтичные и оскорбительные высказывания по отношению к жителям Донецкого и Луганского регионов.

— Есть правозащитные организации, которые занимаются этими вопросами профессионально («ZMINA. Центр прав человека»; Громадский холдинг «Группа влияния»; ОО «Восток SOS»; БФ «Право на защиту»; ОО «Крым СОС»; программа «Советник по вопросам ВПО», а также Stabilization Support Services — прим.ред.). Сейчас они снова готовят документ о необходимых изменениях в существующее законодательство, чтобы облегчить процедуру получения пенсии переселенцам и людям с неподконтрольных территорий. Самое печальное, что слова министра Ревы не ужаснее, чем все действия, которые были сделаны министерством за все эти пять лет. Его слова не расходятся с его действиями как министра, действиями его заместителя — Николая Шамбира, и министра до него — Павла Розенко.

- Подобные высказывания в целом отражают взгляды и настроения в сегодняшнем обществе. До сих пор, к сожалению, многие считают, что если ты не переехал из неподконтрольной территории, значит ты недостаточно патриотичен. И вопрос социальных гарантий и возможностей часто переходит именно в такое русло.

— Согласна. Если бы у министра не было столько сторонников и такой привычки украинской аудитории к подобного рода риторике, он бы вряд ли мог говорить что-то подобное: «всі, хто були проукраїнські, ті виїхали». То есть, если определенная часть общества решила не переезжать, по его мнению, они все — не «проукраинские»! Но это не так! Решение не переезжать у многих не связано с политическими взглядами. Например, соседи моей мамы в силу своего здоровья не способны были осознать политическую реальность, в которой они оказались. Или, взять например, психоневрологический диспансер, который остался в моем городе — со всеми пациентами.

Есть и такие, кто поставил свою частную собственность и свой жизненный уклад выше политической реальности. Например, моя мать была таким человеком. И в данном случае не важно, какую человек имеет политическую позицию — проукраинскую или пророссийскую. Но мнение всех этих людей не рассматривается как основа для их права распорядиться своей жизнью по собственному решению.

Когда моя мама была жива, мне приходилось справляться с ролью плохой дочери. Мне все время говорили с укором: «Почему ты маму свою не заберешь?». Даже сейчас, когда моей матери уже нет в живых, все равно пишут в комментариях, что мол эта моя вина, что она умерла на КПВВ, потому что я ее не забрала. Я отвечала и буду отвечать: моя мама — не мебель, она взрослый человек и имела право на собственное решение. Кроме того, каждый раз когда мне говорили, что я должна забрать ее оттуда, я понимала, что таким образом общество пытается возложить коллективную ответственность на мои плечи. Именно я, по их мнению, должна была провести с ней работу: уговорить ее, подготовить условия для ее переезда и потом интегрировать ее в неизвестную ей среду. А все те люди, которые задавали мне такой вопрос, в таком случае могли бы и не думать, как там моей маме живется в ОРДЛО, — за мой счет им было бы спокойней.

- Как избавиться от дискриминации переселенцев?

— Я считаю несправедливым то, что моя мама должна была раз в 60 дней пересекать в сложнейших условиях вот эту самую линию разграничения. Только с изменениями в законодательство о процедуре выдачи пенсий и социальных выплат пенсионерам с неподконтрольной территории уйдет дискриминация. Сейчас люди поставлены в ситуацию, в которой им приходится врать о том, что они переселенцы, чтобы получать украинскую пенсию. Получается: если ты не соврал государству и не сделал вид, что ты переселенец, то пенсии у тебя не будет.

Первое, что нужно сделать в нынешней ситуации это «отвязать» получение украинской пенсии от справки внутренне перемещенного лица. На самом деле, министр прав, когда говорит, что таким образом изменится вся пенсионная система. Потому что, на данный момент она сделана так, что все пенсионеры привязаны к месту своей регистрации (прописки). Правозащитники считают, что пенсионеры — вне зависимости от того, переселенцы они или еще живут на неподконтрольной территории, — должны просто сообщать, что живы и нуждаются в пенсии, которую заслужили на законных основаниях.

Второе — упростить систему верификации. Предложений очень много. Например, проблему можно облегчить через посредничество Красного Креста, которому доверяют по обе стороны границы. Они могли бы решить вопрос с пенсионерами, которым сложно передвигаться. Или, например, пенсионеры могут только доходить до линии разграничения, но не переходить ее полностью. Верификацию можно было бы проводить на этой линии с помощью современных технологий, сотрудничая с пенсионным фондом и банками. Я в связи с войной учила маму пользоваться вайбером и другими приложениями для смартфона. Технологии могут помочь, но для этого нужна политическая воля и эмпатия к этим людям.

- Государство декларирует социальную помощь своим гражданам. Как это проявляется на практике?

— Сейчас пенсионеры тратят свои собственные деньги, рискуют собственной жизнью, приезжают к тому, кто им должен — в данном случае это государство, но взамен получают обвинения в свой адрес.

Самое печальное в этой всей истории, что большая часть пенсионеров не понимает, что они дискриминированы этой ситуацией с пенсиями. Примерно 600 тысяч людей из неподконтрольной территории не возмутились, что им приходится делать вид, что они — переселенцы! В первые месяцы войны было принято решение быстро всех зарегистрировать как переселенцев, чтобы как-то дать им пенсию. И моя мама тогда перерегистрировалась на случайный адрес. Многие тогда даже не задумывались о том, какие адреса брать и у кого «прописываться». Но позже, государство вводит проверки по этим адресам. Это подлость, потому что таким образом жители ОРДЛО оказались в ловушке. Им пришлось постоянно подстраиваться под систему: они тратили по 11 часов в пути только в одну сторону, чтобы оказаться по адресу, указанному в справке. А когда к ним не приходила проверка, звонили в социальную службу и ругались: почему вы меня не проверяете? Это я упоминаю историю, которую мне мама рассказывала.

После проверок 80 тысяч переселенцев были лишены своих пенсий, в том числе и моя мама. Когда я об этом узнала, я не могла в это поверить. Началась игра, кто кого обманет! Узнав, что помимо пенсий можно получать еще и компенсацию на аренду жилья (это чуть больше 800 гривен) некоторые включили все свои навыки обмануть государство как бы в ответ на то, что государство заставляет их врать.

Но самый главный вопрос: зачем все эти сложности с получением пенсий? Неужели во всем министерстве социальной политики не нашлось менеджеров, способных упростить систему? Думаю, нашлись бы. У меня напрашиваются мысли, что государство так действует, чтобы сэкономить государственный бюджет — проверки затрудняют выплату пенсий временно или для тех, кто не может себе позволить так часть ездить на подконтрольную. Также его действия «раздувает» реестр ВПО: зарегистрированных пенсионеров с неподконтрольных территорий как ВПО оказалось от 600 до 800 тысяч. А теперь, отнимите от 1,8 тысяч переселенцев эти 600 или даже 800 тысяч тех, кто выдал себя за переселенцев. Получается, что у нас их миллион, а не почти два. Количество переселенцев влияет на международную помощь. Но и наконец, самая коварная причина: для политиков, которые могут влиять на министерства — эти люди не являются избирателями.

- Но есть и другое мнение, что переселенцы меняют гривны не на рубли, а на доллары и с валютой возвращаются назад. Я видела негативное отношение к такому в прифронтовом Старобельске, где местное население с негативом относилось к переселенцам, будто бы завидуя «упавшему им на голову богатству».

— Безусловно, такая проблема тоже существует. Но у моей мамы после смерти на счету украинского банка осталось 7 ее пенсий, она не тратила эти деньги. А ее подружки тратили гривны на лекарства, и практически никто не менял их на рубли.

- Вы говорите, что для того, чтобы изменить и упростить систему выплат, необходима политическая воля и эмпатия. Но, какими средствами и механизмами возможно сформировать эту эмпатию? Должно ли взять на себя эту роль государство или гражданское общество?

— Эмпатия — следствие ненасильственной коммуникации, которая возможна, если мы начнем говорить без осуждения. Если мы станем говорить друг другу о своих чувствах. Или формировать из своих обид конкретные просьбы. При таком подходе мы не говорим, что вся политика Украины плохая. А говорим, например, что я чувствую себя брошенной в этой конкретной ситуации: помогите мне здесь! Например, в Бахмуте есть книжный магазин «Эней», который всегда открыт для людей с неподконтрольных территорий, приехавших за пенсиями или по другим делам. Там можно всегда выпить воды, сходить в туалет и отдохнуть.

Но что мешает проявлять эмпатию? Я думаю — структурное насилие как часть нашей жизни. Когда моя мама перестала получать пенсию, ее родственники из Горловки, которым чудом удалось избежать такой участи, сказали: «Что ты, Люда, провинилась чем-то?!». Моя мама тогда ничего не смогла им ответить, а когда пересказала эту историю мне, я ответила: «Мама, здесь нет твоей вины, и ты и они оказались в равной по несправедливости ситуации», — и попросила у нее прощения за то, что ей приходится чувствовать. По сути, история с родственниками — иллюстрация того структурного насилия, мешающего сопереживать: вместо сочувствия они выстроили иерархию, ставя себя в положение привилегированных.

Могу ли я проявлять эмпатию к тем людям, которые оставляют негативные комментарии в социальных сетях, например, о том, что пенсионеры с неподконтрольных территорий ненавидят Украину? Я думаю, что сила любого государства в том, чтобы каждому дать право на пассивность или даже на ошибку, если это не нарушает закон.

- Расскажите о линии разграничения, о том, что вы называете «линия ноль». Как она выглядит? Ведь на сегодняшний день, действительно сложно осознать ее ширину и сложность ее пересечения.

— Ранее в своих работах я рисовала эту линию разграничения, то есть мама мне рассказывала, а я рисовала. Вышло настолько точно, что когда я приехала туда, оказалось эта карта совпадает с реальностью идеально. В ней было так множество деталей: где какой автобус ходит и до куда доезжает… Например, пункт на котором умерла моя мама, был самым удобным для перехода «линии ноль» — преодоления той полосы, которая не принадлежит никому. Здесь люди должны идти пешком, а не ехать.

- Там не ходит транспорт?

— Нет. Тогда сразу возникнет вопрос — чья сторона должна давать этот транспорт? Это расстояние люди должны идти пешком. В Майорске это 150 метров.

- Какие удобства существуют на этом расстоянии?

— Со стороны ДНР всегда был один туалет, и он был в плохом состоянии. Поэтому моя мама никогда им не пользовалась. Она не пила и не ела, чтобы не пользоваться им. Поэтому, как рассказывала мне потом моя тетя, она потеряла сознание один раз. На «украинской стороне» туалетов было больше и они были лучше. Также есть пункты обогрева с двух сторон. Ведь люди переходят эту границу пешком зимой, весной, осенью, и летом — когда идет снег, дождь или стоит жара.

- Есть ли аптечные пункты?

— Есть места, где могут оказать помощь. Моей маме вызвали в день ее смерти скорую помощь, но она не успела доехать к ней.

- Вы говорите, что у многих людей нет возможности осознать политическую действительность. Но была ли реальная возможность ее осознать на сегодняшний день?

— Это часы очень сложного разговора друг с другом. Для этого разговора должно быть колоссальное количество фасилитаторов, медиаторов, которые способны помогать. Художники также могут участвовать в этом процессе. В Бахмуте я запустила проект «Метод конструирования политической правды», его суть в умении ответить на один и тот же политический вопрос с разных позиций: туриста, медиатора и с позиции человека, который находится внутри данной ситуации. Например, на вопрос «Почему я не забирала свою маму к себе?» эти три позиции могут предложить три разных ответа и это позволит человеку осознать сложность реальности.

- Что было для вас самым сложным в проживании войны с мамой: диалоги по телефону или озвучивание ситуации в перформансах, изображение ее в рисунках и фейсбуке для широкой аудитории?

— Мне было легче, когда все читали меня и поддерживали. Но потом я осознала, что звоню маме, но чувствую, что не хочу с ней говорить — я устала. Каждый раз, когда ей звонила, а она не брала трубку с первого, со второго или третьего раза, я ощущала тревогу. Кроме того со временем она перестала спрашивать: а что у тебя происходит? Я как бы исчезла из ее жизни как человек, который также нуждался в поддержке. Я оказалась в ситуации, когда мне нужно было быть сильной и не говорить о своих проблемах. Поэтому наши отношения в какой-то момент пошли под откос. Когда она приезжала ко мне на какое-то время, наши связи стабилизировались. Даже то, что мы ссорились по мелочам, давало осознание, что все у нас нормально. Вот как раз сейчас я пишу, как это сложно — испытывать эмпатию постоянно. В моих рисунках есть такая фраза от мамы: «Загремел гром, и мы все побежали по подвалам прятаться». Представляете, что происходило там с людьми? Изменились реакции на все, в том числе и на природу, когда гром вызывает ощущение угрозы.

- Возвращаясь к вопросу о пенсиях: могут ли люди на неподконтрольных территориях выжить, не получая украинские пенсии?

— Неправильно говорить обо всех — это обобщение. Моя мама была очень горда своей индивидуальностью и самостоятельностью! Она зарабатывала тем, что продавала овощи и салаты, поэтому могла говорить: «Не нужна мне их пенсия!». Но у ее подружек не было такой возможности, у кого-то из-за болезни, к кого-то из-за того, что они не могли что-то придумать для дополнительного заработка. Когда она ехала на «украинскую территорию», всегда покупала инсулино-зависимым необходимые препараты. Многие голодали в ее городе, приходили и просили у мамы салаты.

- Есть у вас ощущение, что после того, как вы начали говорить об историю вашей мамы, у многих людей возникла эмпатия к ее проблемам и проблемам других людей, оказавшихся в схожей ситуации?

— Конечно. Мне об этом говорило множество людей, которые ранее никогда не были на Донбассе. Для этих людей я «заселила Донбасс». Эмпатия возникает, когда ты понимаешь, что именно человек пережил. Я писала и рисовала все, что переживала моя мама и ее соседи: как были закрыты школы, не было воды и врачи все поуезжали. Все это давало пространство для эмпатии.