СМИ

Видения на холме
Взбегу на холм
и упаду
в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!
Засвищут стрелы будто наяву,
Блеснет в глаза кривым ножом монгола!
Пустынный свет на звездных берегах
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг в крови и в жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя...

Россия, Русь —
Куда я ни взгляну!
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои огни, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя...

Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы.
Они несут на флагах чёрный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов
в окрестностях
России...

Кресты, кресты...
Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
И вдруг увижу: смирно на лугу
Траву жуют стреноженные кони.
Заржут они — и где-то у осин
Подхватит это медленное ржанье,
И надо мной —
бессмертных звезд Руси,
Спокойных звезд безбрежное мерцанье...
Ленинград, 1960 — 1964

В минуты музыки

В минуты музыки печальной
Я представляю желтый плес,
И голос женщины прощальный,
И шум порывистых берез,

И первый снег под небом серым
Среди погаснувших полей,
И путь без солнца, путь без веры
Гонимых снегом журавлей...

Давно душа блуждать устала
В былой любви, в былом хмелю,
Давно понять пора настала,
Что слишком призраки люблю.

Но все равно в жилищах зыбких —
Попробуй их останови!—
Перекликаясь, плачут скрипки
О желтом плесе, о любви.

И все равно под небом низким
Я вижу явственно, до слез,
И желтый плес, и голос близкий,
И шум порывистых берез.

Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чем...
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чем.
1966

Элегия

Отложу свою скудную пищу
И отправлюсь на вечный покой.
Пусть меня еще любят и ищут
Над моей одинокой рекой.

Пусть еще всевозможное благо
Обещают на той стороне.
Не купить мне избу над оврагом
И цветы не выращивать мне...
1964

Цветы

По утрам умываясь росой,
Как цвели они! Как красовались!
Но упали они под косой,
И спросил я: — А как назывались? —
И мерещилось многие дни
Что-то тайное в этой развязке:
Слишком грустно и нежно они
Назывались — "анютины глазки".
1965

До конца

До конца,
До тихого креста.
Пусть душа
Останется чиста!

Перед этой
Желтой, захолустной
Стороной березовой
Моей,
Перед жнивой,
Пасмурной и грустной
В дни осенних
Горестных дождей,
Перед этим
Строгим сельсоветом,
Перед этим
Стадом у моста,
Перед всем
Старинным белым светом
Я клянусь:
Душа моя чиста.

Пусть она
Останется чиста
До конца,
До смертного креста!
1968

Тайна

Чудный месяц горит над рекою.
Над местами отр`оческих лет,
И на родине, полной покоя,
Широко разгорается свет...

Этот месяц горит не случайно
На дремотной своей высоте.
Есть какая-то жгучая тайна
В этой русской ночной красоте!
Словно слышится пение хора,
Словно скачут на тройках гонцы,
И в глуши задремавшего бора
Все звенят и звенят бубенцы...
1970

***
Я люблю судьбу свою,
Я бегу от помрачений!
Суну морду в полынью
И напьюсь,
Как зверь вечерний!
Сколько было здесь чудес,
На земле святой и древней,
Помнит только темный лес!
Он сегодня что-то дремлет.
От заснеженного льда
Я колени поднимаю.
Вижу поле, провода,
Все на свете понимаю!
Вон Есенин —
на ветру!
Блок стоит чуть-чуть в тумане.
Словно лишний на пиру
Скромно Хлебников шаманит.
Неужели и они —
Просто горестные тени?
И не светят им огни
Новых русских деревенек?
Неужели
в свой черед
Надо мною смерть нависнет, —
Голова, как спелый плод.
Отлетит от веток жизни?
Все умрем.
Но есть резон
В том, что ты рожден поэтом.
А другой — жнецом рожден...
Все уйдем.
Но суть не в этом...
1970

По вечерам

С моста идет дорога в гору.
А на горе — какая грусть! —
Лежат развалины собора,
Как будто спит былая Русь.

Былая Русь! Не в те ли годы
Наш день, как будто у груди,
Был вскормлен образом свободы,
Всегда мелькавшей впереди!

Какая жизнь отликовала,
Отгоревала, отошла!
И все ж я слышу с перевала,
Как веет здесь, чем Русь жила.

Все так же весело и властно
Здесь парни ладят стремена,
По вечерам тепло и ясно,
Как в те былые времена...
1970



Валентин Сафонов

Его боль

(фрагменты из повести "Николай Рубцов")
Однажды по общежитию разнесся слух: Рубцова изгоняют из Литинститута за скандальную драку - учинил дебош в ресторане Дома литераторов и два дюжих милиционера никак не могли привести его в чувство. На страничке моего дневника соседствуют записи, помеченные одним и тем же числом - 6 декабря 1963 года. Первая: "Завтра вечер в ЦДЛ - в честь 30-летия института". Несколькими часами позже - вторая: "А Кольку-то Рубцова исключили из института. Избил замдиректора ресторана ЦДЛ. Грусть".
Приказ об исключении Рубцова вывесили на доску незамедлительно, и в железно продуманных его формулировках действительно фигурировали слова "драка" и "избил". "Дебошир со стажем" и "смутьян" - вслух отозвался о Николае один из старейших преподавателей, специалист по Достоевскому. И, ничтоже сумняшеся, предложил привлечь злодея к уголовной ответственности. Только нам-то, студентам, не верилось, что тщедушный, полуголодный и, главное, не терпящий никаких драк Коля Рубцов мог осилить дюжего дядю, немало и с пользой для себя потрудившегося на ниве литературного общепита. Начали собственное расследование. Выяснилось, что содержание приказа, мягко говоря, противоречит истине. Дело было так. В одном из залов Дома литераторов заседали работники наробраза, скучая, внимали оратору, нудно вещавшему с трибуны о том, как следует преподавать литературу в средней школе. Колю, проникшего в ЦДЛ с кем-то из членов Союза, у дверей этого зальчика задержало врожденное любопытство. Так и услышал он список рекомендуемых для изучения поэтов. Сурков, Уткин. Шипачев, Сельвинский, Джек Алтаузен... Список показался ему неполным.
- А Есенин где? - крикнул Рубцов через зал, ошарашивая оратора и слушателей. - Ты почему о Есенине умолчал? По какому праву?
Тут и налетел на Колю коршун в обличье деятеля из ресторана, ухватил за пресловутый шарфик, повлек на выход. Противник всяческого насилия, Рубцов, задыхаясь от боли и гнева, попытался оттолкнуть интенданта, вырваться из его рук.
- Бью-ут! - завопил метрдотель. Подскочила прислуга. При своих, что называется, свидетелях составили протокол, который и лег в основу грозного приказа об исключении.
Институт бурлил: в перерывах между лекциями только и разговору, что об учиненной над Николаем несправедливости.
В ректорат и партком снова пошли студенческие делегации.
За Рубцова заступились известные поэты.
Волна юбилейных, по случаю 30-летия института, торжеств пришлась как нельзя кстати: администрация смилостивилась - отменила карающий приказ. Дело передали в товарищеский суд.
Тут тоже не обошлось без передержек, и вспоминая это судилище, до сих пор испытываю я жгучее чувство стыда.
Председательствовал на судебном заседании профессор Водолагин, запомнивший меня еще по вступительным экзаменам. Кряжистый, с обритой наголо головой, профессор удивительно походил на Хрущева: поставь их рядом - не отличишь, кто подлинный, а кто - поддельный. По-моему, Водолагину льстило такое сходство, он и темперамент под Никиту Сергеевича нарабатывал - в жестах, в говорении речей. Когда прикрыли очное отделение института, Водолагина и меня снаряжали в Вешенскую - искать защиты у Михаила Александровича Шолохова. То ли командировочных в кассе недостало, то ли поняли вдруг, что и авторитет классика нам не подмога, но поездка та сорвалась... Так вот, на товарищеский суд - показательный затеяли! - явилось большинство преподавателей, согнали все курсы. Стульев в актовом зале не хватило, кто порасторопней, взгромоздились на подоконники, остальные толпились в проходах. Я к началу припоздал и, стиснутый чужими плечами, маялся у самых дверей, с тоской смотрел на сцену, где, беззащитный и растерянный, стоял Коля Рубцов. Сотни глаз были устремлены на него, а он и слова не мог вымолвить в свое оправдание. Зато Водолагин, взмахивая короткими ручками, все говорил, говорил, говорил...
- Так как же будем жить дальше? - вопросил он вдруг, закругляясь. - Ведь вот есть же у нас студенты... ни в чем подобном не замешаны. - Строгим взглядом обвел зал, наткнулся на меня. - Вон, к примеру, Валентин Сафонов.
Бледный Коля пролепетал что-то невнятное.
- Что? Не слышу. Громче! - настаивал Водолагин.
- Буду как Валя Сафонов, - через силу выдавил Рубцов.
Я готов был сквозь землю провалиться, но земля не разверзлась подо мной. А довольный результатом Водолагин тотчас отпустил Рубцова со сцены.
Николая перевели на вечернее отделение, выдворили из общежития. Вечернее - привилегия москвичей, а тут - ни двора ни кола... Сердобольные вахтерши закрывали глаза, когда поздним вечером, крадучись, пробирался он в студенческий наш дом, чтобы переночевать у кого-то из товарищей. Комендант, однако, был безжалостен.
- Николай Андреевич, - пришел я к нему, - безвинно-напраслинно человек страдает.
- Садитесь, - предложил Палехин и затеял длинный разговор о Кильдине, памятном ему по годам войны.
В общежитии упорная, из поколения в поколение, передавалась легенда: на том гранитном острове, окруженном студеной водой, наш комендант тоже служил комендантом, только опекал не студентов, а зэков... Растаял Палехин, растворился в воспоминаниях, голосом дрогнул.
- Так, говорите, Рубцов тоже североморец? - неожиданно прервал себя, и в голосе его снова зазвенел металл.
- Самый доподлинный. Всю службу отмотал на эсминце...
- Ведет себя как-то... Некрасиво для флотского! Ладно, пусть зайдет.
- Когда?
- Да хоть сейчас.
Стремглав бросился за Николаем, отыскал его в какой-то чересчур гомонливой компании и понял, что примирение сегодня не состоится: не простит ему Палехин взъерошенного вида, да и Рубцов не понесет повинную голову.
Назавтра и послезавтра тоже ничего не вышло. А там как-то подзабылось все, и опять вспыхнуло, и снова под забылось. Теперь уже вряд ли кто скажет с достоверностью, сколько раз Рубцова изгоняли из института и общежития, сколько раз восстанавливали в правах.
Да и так ли важно это, так ли существенно? Важнее другое: недолгие и нелегкие дни, прожитые Рубцовым в Москве, оказались для него тем же, чем бывает запальный шнур для динамита. Энергия, которая годами накапливалась в его смятенной, ищущей, не знающей покоя душе, вдруг прорвалась наружу, пролилась стихами. Перед Рубцовым широко открылись двери редакций и издательств. Да что там двери! Сердца читателей доверчиво распахнулись ему навстречу. Критика заговорила о нем.
Пришел успех!
В январе восемьдесят шестого Толя Соболев, откликаясь на газетную публикацию, напишет о Николае:
"...Я тоже хорошо знал и любил его многие годы, только одного не ведал долго, что и он - североморец. Лишь после его смерти обнаружил.
Так и стоит он у меня перед глазами в одну из новогодних ночей у Виктора Астафьева. Заплетя ноги за ножки стула чуть не втрое и низко склонив голову, играет на гармонике и поет свои чудесные грустные песни..."
...
...
Не знаю другого прозаика, который бы так страстно любил поэзию, как любит ее Виктор Астафьев. Хорошие стихи может слушать часами. Сидит, наклонив голову, иногда и непрошеную слезу смахивает. Если что-то особенно понравится - заставит повторить, и не единожды. А то и переписать для себя попросит.
- Хороший человек! - скажет об авторе взволновавших его стихов.
Сколько раз накалывался, убеждался, что и подлецы бывают талантливыми. А все - до очередной находки, очередного открытия, свершилось оно - и снова слышишь детски-восторженное: хороший человек!
Именно тогда, в ту пору вынашивал он замысел сборника, в котором - каждый с лучшим своим стихотворением! - напечатались бы поэты российской провинции. Понадобились годы и годы, чтобы такой сборник - "Час России" - увидел свет.
Его и в Рубцове, насколько я знаю, сперва стихи поразили, а потом уже - когда порасспросил, а что-то и стороной выяснил - горькая схожесть судеб: раннее сиротство, бесприютность, неприкаянность.
Едва обнаружил это - проникся к Рубцову сердечным состраданием. Уговаривал приехать в Пермь, отдохнуть от житейских дрязг. "Живи хоть месяц, хоть год. Гуляй, дыши, пиши. Марья моя тебя не обидит, у нее сердце доброе."
Позже, когда оба определились в Вологде, опекал Николая, как мог, как умел. И не его беда, не его вина, что слишком ершист и непокладист был Николай Михайлович в последние месяцы своей жизни, что не всегда прислушивался к заботливому о себе слову, а порой и гневно, с порога отвергал любой намек на соучастие.
В феврале восемьдесят шестого Ленинградский университет затеял конференцию, посвященную творчеству и памяти Рубцова. Юбилейный для поэта год: должно бы исполниться пятьдесят от рождения, исполнилось пятнадцать со дня гибели.
- Знаешь, до сих пор поверить не могу, в голове не укладывается, - сказал мне Виктор Петрович. И. отвернув лицо в сторону, договорил: - Не о том думаю, сколько сделал бы еще, написал, а о том, сколько мог бы жить...
Был ли случайным успех Рубцова? Случайные успехи недолговечны. Тут - напротив.
Он, этот успех, был подготовлен всем течением его жизни:
неустанной работой души;
смелостью, с которой Николай Михайлович отринул устоявшиеся каноны, первоначальные уроки и пришел к своей самобытности;
совестью и позицией гражданина;
вдохновением, рождаемым в тяжком труде.
Все это вместе и есть талант!
Печалясь о рано ушедшем из жизни земляке, Василий Белов сказал на страницах газеты "Советская Россия": "жаль, он так и не сумел выстоять перед пагубной страстью..."
Жаль - и Рубцова, и Анциферова, и Блынского...
Но только ли пагубная страсть причиной тому, что - раньше всех отпущенных сроков! - уходили из жизни талантливые, неординарные?
...
...
Никому не ведомо, в какой мере каждый из нас зависит от обстоятельств. Сложись жизнь Рубцова по-иному - может, и не было бы у России такого певца.
Тихий философ по натуре, Рубцов много размышлял о жизни и смерти. И много писал об этом. И конечно же, старался увидеть, прозреть, что там - за последней чертой?
Умер, как и предсказывал, на крещенье. В одном ошибся: про морозы. Именно в тот черный день - 19 января - грянула оттепель с дождями.
Кажется, Асеев остерегал собратьев: не смейте загадывать день своей смерти. Непременно исполнится.
И объяснил: тут не от Бога - от психики. Поэты легковнушаемы.
Женщину, которая убила Рубцова, зовут Людмилой.
Она писала стихи, говорят, не бесталанные. И была матерью девочки, рожденной в первом, не очень удавшемся, браке.
Накануне трагедии вологодские писатели затеяли семинар для начинающих. Рубцов, рассказывают, резко, даже зло критиковал стихи Людмилы - за самолюбование и перепевы его, рубцовских, мотивов
После семинара она и увела его к себе. "Не ходи", - говорили ребята, но Рубцов не прислушался: он любил эту женщину, хотел назвать ее своей женой.
На следствии Людмила подтвердит, что да, собирались пожениться, но дней за десять до регистрации она отказала Николаю. Потому что, когда переберет, чересчур деспотичен. И что Рубцов, придя к ней после семинара, клялся в любви, настаивал на женитьбе, а не добившись согласия, выхватил из кармана пару ножей и приставил к ее груди: "Не выйдешь за меня - убью!"
Людмиле ничего не оставалось, как защищаться.
Версию с ножами я отметаю с порога: Коля Рубцов в роли опереточного злодея - нонсенс, пошлая выдумка. И это так же верно, как и то. что в подпитии он действительно бывал деспотичным.
О ножах не говорит и соседка по коммунальной квартире, подслушавшая - из-за тонкой щелястой перегородки - единственное: признание в любви. "Я люблю тебя, Люда!" - повторял Николай.
Не было их, ножей, и среди вещдоков, а вот улыбка на лице Николая, не успевшего осознать, что его убивают, осталась.
Следствие в своих выводах оказалось единодушным: убийство не было результатом аффекта, утраты душевного равновесия, чувства реальности.
Преступница оставалась в здравом уме и твердой памяти.
Людмилу, приговоренную к восьми годам, в колонии назначили звеньевой, постоянно отмечали за добропорядочное поведение и усердную работу. Еше - за активное участие в художественной самодеятельности.
Не знаю, какие побуждения привели к воротам колонии Олю Фокину: то ли, прошу прощения, исконная бабья жалость, чувство христианского сострадания, то ли желание заглянуть в глаза. Людмила не вышла встретиться, отказалась наотрез. Ссылалась на то, что выглядит непрезентабельно: острижена, исхудала при скверном питании, да еще в полосатом зэковском платье.
Освободили ее - повторю, с учетом хорошего поведения и ударной работы - через пять лет. Так совпало, что в тот день, когда она должна была покинуть колонию, одну из улиц в Вологде наименовали в честь Рубцова. Митинг, стечение народа... Власти - а вдруг люди прознают, не простят ведь! - предложили Людмиле задержаться на сутки. Согласилась, но после негодовала, жаловалась на произвол.
Вот, пожалуй и все, что осмеливаюсь я рассказать о женщине, обокравшей отечественную поэзию. Да и осмеливаюсь-то, уступая настойчивым просьбам читателей.
Люди, знакомые с Людмилой, утверждают, что она по-прежнему пишет стихи. И кто-то из доброхотов вроде бы настойчиво пробивает ее в Российский Союз писателей.
Величайший такт и трогательную мудрость проявили земляки Николая Михайловича Рубцова, начертав на памятнике ему строчку из "Видений на холме":
"Россия, Русь! Храни себя, храни!.."
Рязань.
1975-1985. 1990 гг.


Ранние и неопубликованные стихи Николая Рубцова