СМИ

Когда я начала вести колонку в «Гардиан», я общалась с авторами комментариев, которые делали обоснованные замечания, и настоятельно советовала тем, кто реагировал на статью со злостью, перечитать ее и написать новый комментарий. Комментарии принимались в течение трех суток. Делая передышку в конце ветки, я чувствовала себя так, будто пришвартовала корабль после нескольких дней плавания в бурных водах. Я считала окончание «ветки» комментариев достижением, своего рода победой, к которой мы с читателями пришли вместе. Мы обсуждали деликатные, сложные темы — политику, расовые и гендерные вопросы, вопросы сексуальной ориентации, и вот — в итоге после долгой, непрерывной беседы мы что-то проясняли, чего-то добивались.

ПОД УДАРОМ — ОПЯТЬ МЕНЬШИНСТВА

За прошедшие с тех пор десять лет смысл и тон этих комментариев стал настолько лично враждебным и оскорбительным, что корабль стал часто тонуть, так и не достигнув берега, — модераторы просто закрывали ветку. Когда такое начало случаться, я воспринимала это как личную неудачу — возможно, я задавала неправильный тон или, выражая свою точку зрения, была недостаточно осторожной в своих высказываниях, и поэтому читатели думали, что я кривлю душой или провоцирую споры и столкновения мнений. Со временем до меня дошло, что я пишу так же, как писала раньше. А изменились авторы комментариев. Обсуждать практически любой вопрос становилось все труднее, поскольку в ответ все чаще слышалось сердитое ворчание. И это становилось все труднее, если участник дискуссии не был белым. Или если это была женщина.

Поскольку количество платформ увеличивалось, у меня появлялось больше возможностей получать отзывы читателей и узнавать их мнение — по крайней мере, по трем каналам коммуникации меня можно было ругать, и мне можно было говорить, чтобы я шла туда, откуда я пришла. То есть, о том, что мне следует идти туда, откуда я пришла, я могла просто прочитать на страницах печатных изданий или на любом количестве веб-сайтов. Ветка комментариев уже была как бы и не нужна. Теперь весь интернет превратился в ветку комментариев. В результате основные СМИ начали пытаться справиться с этим огромным потоком мнений, будучи не в состоянии организовать общественную дискуссию, уступив и приняв эту идею мнимого равноправия. Теперь у каждого мнения должно быть противоположное мнение.

Я стала замечать это по тому, как меня приглашали СМИ к участию в совместных проектах. СМИ, занимавшие более нейтральную позицию, такие как «Би-би-си» (BBC), стали приглашать меня для обсуждения все более абсурдных идей с другими журналистами или политическими активистами, придерживающимися экстремистских взглядов. В обсуждениях расовых вопросов, иммиграции, ислама и изменения климата все чаще звучали альтернативные мнения, и дискуссии становились все более поляризованными, даже когда никакие альтернативные позиции и не предполагались. Те, кто отрицал изменение климата, стали разрешать распространять ложь об обратных тенденциях в вопросах изменения климата. Представителей расовых меньшинств приглашали участвовать в дискуссиях с оппонентами, почти не скрывавшими расистских или ксенофобских взглядов. Мы с другими журналистами постоянно попадали в «засаду». Я принимала участие в программе «Ньюснайт» (Newsnight) на «Би-би-си», в которой обсуждался инцидент, в котором ультраправый расист заехал на автомобиле на тротуар у мечети и задавил одного из прихожан, и я попыталась подчеркнуть, что растущей террористической угрозе со стороны ультраправых уделяется недостаточно внимания. И тогда ведущий спросил меня: «А вас оскорбляли, на вас нападали? Приведите нам пример». Теперь такая постановка вопроса стала нередким явлением — в ситуациях, когда необходим анализ проблем, люди персонифицируют проблемы и провоцируют обсуждение личного опыта.

ПРИБЫЛЬНАЯ ГРЫЗНЯ

Когда нас с коллегами-единомышленниками приглашают принять участие в теле- или радиопрограммах для обсуждения таких тем, как иммиграция или исламофобия, мы теперь обычно спрашиваем, кто будет нашим оппонентом в дискуссии. Одного британского писателя, выходца из Азии, пригласили на «Би-би-си», где должны были обсуждать тему нахлынувшей волны популизма. Когда он узнал, что его оппонентом в полемике будет Мелани Филлипс (Melanie Phillips), женщина, которая говорит, что от иммигрантов «Европу уже трясет» и что они «не хотят ассимилироваться», он отказался участвовать, поскольку считал, что обсуждение этой темы не является поводом для такой поляризации дискуссии. Редактор сказал: «Это пойдет на пользу вашей книге. Вы же наверняка хотите продать побольше экземпляров?». Писатель ответил, что если ему не удастся продать ни одной книги в результате отказа от дебатов с Мелани Филлипс, он это как-то переживет. Сейчас идеологическая установка такова: показать во всей красе воинствующий фанатизм и ненавистничество, а затем защищать воинствующий фанатизм и ненавистничество в форме «дебатов», из которых каждый может извлечь выгоду — наподобие боксерского поединка, в котором платят даже проигравшему, а также агентам, тренерам и всем остальным, кто участвовал в организации боя. Журналистка Рени Эддо-Лодж (Reni Eddo-Lodge) назвала это «прибыльной грызней».

Взгляды, до этого считавшиеся отличительной характеристикой политиков-маргиналов, проникли в мейнстрим через социальные сети и традиционные СМИ, которые раньше никогда и не подумали бы выносить их на обсуждение. Распространение средств массовой информации означает, что доступ к общественности получают не только защитники маргинальных идей, но и те, кто придерживается более экстремистских взглядов.

Разумеется, это расширило границы того, что считалось приемлемой риторикой. По мере того, как с периферии в центр дискурса проникало все больше мнений, изменилось и окно Овертона — спектр мнений, которые считаются допустимыми с точки зрения общественной морали. Любое возражение против обнародования этих мнений считалось попыткой ограничить свободу слова. Всякий раз, когда я пыталась в своих статьях дать отпор тому, что было равносильно подстрекательству против расовых или религиозных меньшинств, мои оппоненты устраивали споры, не сосредоточившись на пагубных последствиях ненавистнических высказываний, а зациклившись на вопросе свободы слова.

И НИКОМУ НЕ ВОЗРАЖАТЬ?

В начале 2018 года на границе Великобритании во въезде отказали четырем праворадикалам. Власти сочли их присутствие «не отвечающим интересам общества». Когда я написала статью в защиту позиции министерства внутренних дел, на мою электронную почту и в социальные сети несколько дней лились потоки негатива. Медиа-блоги правого толка и некоторые мейнстримовые издания опубликовали статьи, в которых говорилось, что моя позиция является нелиберальным непониманием свободы слова. И никто не обсуждал людей, которым был запрещен въезд в страну, их неонацистские взгляды или опасность разжигания ненависти или даже насилия, если бы их пустили в страну.

Возросла не нетерпимость к высказываниям, попросту этих высказываний стало больше. А поскольку они исходили из уст представителей крайних взглядов, стало чаще звучать недопустимая риторика — и, в свою очередь, стало больше возражений против нее. Именно это и критикуют те, кто верит в миф о кризисе свободы слова — негативная реакция на усиление нетерпимости или воинственного фанатизма. Но они ошибаются по поводу этой реакции, считая ее изменением отношения к свободе слова. Эта усиливающаяся недопустимая риторика звучала на фоне усиливавшего чувства, что «все тебе должны» — требования чтобы ее не критиковали, а услышали, и свобода слова стала удобным инструментом, предлогом — ею стали прикрываться как фиговым листком. Те, кто «ратует» за свободу слова, требуют, не только того, чтобы все мнения были услышаны на всех платформах, которые они выбирают — от университетских кампусов до "Твиттера«.Они еще требуют, чтобы против этих мнений никто не возражал и их выражению не противодействовал. Это начало напоминать фарс и в психологическом плане стало практически невыносимым для всех, кто видит опасность ненавистнической риторики и того, как можно использовать резкие высказывания в отношении иммиграции, чтобы усложнить жизнь иммигрантам и представителям меньшинств.

ПАРТИЙНОЕ ВЗЫСКАНИЕ НА БОРИСА ДЖОНСОНА

Когда Борис Джонсон (Boris Johnson) сравнил женщин в бурках с «почтовыми ящиками» и «грабителями банков», это привело к резкому росту числа случаев агрессии против женщин, которые носят никаб. Об этом сообщила государственная организация «Телл мама» (Tell Mama), которая осуществляет мониторинг и ведет учет случаев агрессии в отношении мусульман в Великобритании. По мнению сторонников Джонсона, сообщение об этом и указание на связь между насмешками над представителями меньшинств и расистскими провокациями против них, является наступлением на его свободу слова. Британская журналистка Изабель Оукшотт (Isabel Oakeshott) написала в «Твиттере», что если его партия подвергла его дисциплинарному взысканию за «вполне обоснованное осуществление права на свободу слова, значит, в партийном руководстве что-то пошло не так, и оно совершило ужасную ошибку». И что «прискорбно видеть, как [руководство Тори] так трусливо потворствует нытью тех, кто профессионально оскорблен».

Свобода слова, по-видимому, должна была означать, что никто не имеет права возражать против того, что кто-то когда-то говорил, то есть, не только то, что никто не должен возражать против высказываний Джонсона, но и то, что никто, в свою очередь, не должен возражать против их возражений. Гонкой на износ стало не стремление к высочайшей ценности эпохи Просвещения, а логика свободы слова, согласно которой альтернативой чувства, что тебя «профессионально оскорбили», является гарантия, что тебя никогда не оскорбят вообще. Эта логика сегодня требует молчания от тех, кто защищает себя от оскорблений или ненависти. Это, по словам директора Института расовых отношений, «считать главным не свободу жизни, а свободу слова».

Вообще-то, якобы существующий у нас кризис свободы слова никогда не был связан со свободой слова. Фоном этого мифа являются рост антииммиграционных настроений и исламофобии. У сторонников идеи кризиса свободы слова, похоже, всегда есть повестка дня. Они в подавляющем большинстве хотели реализовать свою свободу слова, чтобы агитировать против меньшинств, женщин, иммигрантов и мусульман.

СВОБОДА ОБЛЕГЧАЕТ ОБЩЕНИЕ

Но они маскируют эти низменные порывы, скрывая их за риторикой обеспокоенности или теорией заговора против истеблишмента. Как и в случае с факторами, спровоцировавшими волну истерии политкорректности, существует прямая связь между усилением паники по поводу свободы слова и ростом влияния крайне правых или ультраправых политических сил, о чем свидетельствуют успехи правых, выступающих против иммигрантов, на выборах в США, Великобритании и во всей континентальной Европе. Точно так же, как расширялось пространство для выражения этих взглядов, становилась все более затертой и идея свободы слова. Ее начали путать с мнимым равноправием, она оказывалась в «ловушке» между фактом и мнением, между действием и реакцией. Дискурс оказался в тупике из-за непонимания свободы слова как свободы абсолютной.

Свобода слова как ценность в чистом виде служит двум целям: защите от преследования со стороны государства, когда оспаривается авторитет власти или официальной точки зрения, и защите сограждан от последствий неограниченной речи (то есть, юридически абсолютно не регламентируемой речи), имеющей порочащий характер, такой как клевета. Как пишет Фрэнсис Канаван (Francis Canavan) в книге «Свобода слова: цель как ограничение» (Freedom of Expression: Purpose As Limit), в которой он анализирует первую поправку к Конституции США (возможно, самый либеральный из всех закон о свободе слова), свобода слова должна иметь рациональную цель, которая заключается в том, чтобы облегчить общение между гражданами. Там, где она не служит этой цели, она ограничена. Как и все свободы, она заканчивается, когда она ущемляет свободы других. Он пишет, что сам Верховный суд США «никогда не принимал абсолютистского толкования свободы слова. Он не закрепляет законом право, например, на злословие и клевету, лжесвидетельство, ложную рекламу, оскорбления и ненормативную лексику, подстрекательство к преступлению или „провокационные" высказывания. Причина исключения этого права из сферы действия первой поправки заключается в том, что эти действия как идеи, способы передачи информации, обращение к разуму, шаги к истине и так далее, имеют минимальную ценность или вообще не имеют ценности. Короче говоря, не имеют никакой ценности в отношении целей поправки».

ТРОЛЛИ, ИСЛАМОФОБЫ И ЖЕНОНЕНАВИСТНИКИ

Те, кто верит в миф о кризисе свободы слова, не делают различия между «провокационными» высказываниями и речью, которая облегчает общение, между свободой слова и неограниченной речью. Если использовать этот безошибочный показатель, первое, что указывает на то, что кризис свободы слова на самом деле является кризисом неограниченной речи, это вопросы, на которых он фокусируется. В университетских кампусах это в основном расовые и гендерные вопросы. В социальных сетях «топором» свободы слова размахивают тролли, исламофобы и женоненавистники, что приводит к повальному использованию оскорблений, издевательств и прочего негатива, пресекать который платформам не удается.

Участникам этого движения против кризиса свободы слова удается подвергать остракизму оправданный протест, который существовал много лет, и его при этом никто не называл попыткой «заставить замолчать». Это само по себе является посягательством на свободу самовыражения.

То, что считается словом, достойным защиты, в целом субъективно и зависит от общепринятых ограничений, существующих в обществе. Западным обществам нравится считать свою версию свободы слова абсолютно безупречной, но она тоже сомнительна с моральной точки зрения (или ограничена, в зависимости от того, как это оценивать) в соответствии с установленными правилами.

Есть только один способ выразить несогласие с неприемлемыми взглядами — принять их. Это — нарциссизм, распространенный в средствах массовой информации. Сторонники свободы плывут против течения, набрасываются на плохих парней и побеждают их с помощью логики. При этом сами они, по большей части, следовать этим правилам, похоже, не способны.

НЕТОЛЕРАНТНЫЙ БРЕТ СТИВЕНС

Брет Стивенс (Bret Stephens) из «Нью-Йорк Таймс» (The New York Times) звездный колумнист, лауреат Пулитцеровской премии, которого в 2017 году переманили из «Уолл-стрит Джорнэл» (The Wall Street Journal), и при этом он в большинстве случаев теряет самообладание из-за критики в свой адрес. Для человека, который призывает к «свободе слова и обязательным в связи с этим неудобствам», что он как обозреватель считает это одной из своих основных позиций, он, похоже, хронически неспособен соблюдать эту дисциплину сам.

Как раз на прошлой неделе во время своей последней истерики Стивенс обиделся на незнакомца, университетского преподавателя Дэвида Карпфа (David Karpf), который в шутку назвал его «метафорическим клопом» в «Твиттере», написав пост в ответ на сообщение о том, что в здании «Нью-Йорк Таймс» полно клопов. (Он намекал на то, что Стивенс — это какое-то наказание, и от него трудно избавиться. Чем и испортил шутку — его юмора не поняли).

Стивенсу рассказали о твите, и затем он написал Карпфу, его проректору и директору школы СМИ и общественно-политических коммуникаций, профессором которой является Карпф. Фактически он попросил поговорить с руководством Карпфа, чтобы сообщить о незнакомом человеке, который слегка пошутил в его адрес, и о том, что, не заметь он эту шутку, она потерялась бы на просторах интернета, потому что… да как он посмел?! Власть имущие не должны страдать из-за «обязательных неудобств», моральное бремя терпимости к оскорбительным высказываниям речи должны нести только те, кто находится дальше по пищевой цепочке. Переносить это — и переносить достойно — должны оппоненты Стивенса, в том числе арабы, психику которых Стивенс назвал «нездоровой», и палестинцы, которые в массе своей являются одним-единственным «комаром», застывшем в янтаре.

Стивенс много раз требовал уважения при том, что сам не желает относиться к другим с таким же уважением. В ответ на неодобрительное замечание по поводу того, что «Нью-Йорк Таймс» опубликовала статью о нацисте, которая показалась слишком благосклонной, он написал: «Как бы там ни было, газета не должна быть чем-то вкусным для поднятия настроения. Мы не являемся ни правозащитной организацией, ни сетью поддержки пользователей, ни группой поддержки, ни церковью, проповедующей веру — не считая, конечно же, веры в жесткие и беспощадные вопросы». Он назвал выражение несогласия «умирающим искусством». Кто бы говорил. Странно было слышать это от человека, который когда-то ушел из социальных сетей, потому что там было слишком много криков и ругани, а потом время от времени заходит туда, чтобы выплеснуть негатив на своих критиков.

В июне 2017 года Стивенс публично зарекся никогда больше не пользоваться «Твиттером», заявив, что там опошляют политику, и что он будет «вмешиваться в дискуссии только для того, чтобы говорить хорошее о том из прочитанного, что меня восхищает, о людях, которые мне нравятся, и о музыке, которую я люблю».

Он снова появился в «Твиттере», чтобы назвать бывшего помощника Обамы Томми Витора (Tommy Vietor) «козлом» (позже, когда «Нью-Йорк Таймс» назвала этот твит недопустимым, он его удалил). В ответ на твит коллеги из «Нью-Йорк Таймс» (который тот сам удалил после того, как ему за него «досталось», и признал, что он был написан плохо), Стивенс написал: «Это. Бред. И это пора прекратить. И нет ничего плохого в вашем первоначальном твите, @EricLiptonNYT. А у людей, которые думают иначе, что-то не так с психикой. Что-то вроде фашизма. И, кстати, я все еще в „Твиттере"».

И действительно, умирающее искусство. После «клопогейта» Стивенс опять закрыл свой аккаунт, спрятавшись за стенами охраняемых башен «Нью-Йорк Таймс», где, как мне сказали, с нашествием клопов пока никто не справился.

Стивенс способствует распространению мифа о «кризисе свободы слова». Это тот миф, который журналисты, ученые и публицисты считают полезным инструментом, позволяющим «охладить пыл» тех, кто заявляет о своем особом мнении. Миф о кризисе свободы слова служит многим целям. Часто его используют в качестве «нравственной» защиты смехотворных идей — защиты, которую некоторых представителей средств массовой информации обманом заставляют использовать из-за их неспособности воспринимать свою приверженность свободе слова отвлеченно, теоретически.

ТРОЛЛИНГ КАК ИНДУСТРИЯ

Троллинг стал индустрией. Теперь он стал чем-то вроде прибыльного контактного спорта, в котором по телевидению, радио, онлайн и в печатных СМИ можно налево-направо можно разбрасывать лживые заявления и выплескивать негатив. То, как телеканал «Си-Эн-Эн» освещал «переходный период Трампа», после того как того избрали президентом США, было современной версией средневекового театра уродов. Идем дальше. Вот, не проходите мимо и посмотрите на Ричарда Спенсера (Richard Spencer), сторонника Трампа и руководителя Института национальной политики (The National Policy Institute), ультраправого аналитического центра, когда он спрашивает, являются ли евреи «вообще людьми или же это бездушный голем». И на черный эквивалент Трампа, который считает, что войну в Сирии начала Хиллари Клинтон. И на Кори Левандовски (Corey Lewandowski), человека, который пришел на «Си-Эн-Эн» политическим комментатором и который, похоже, зарабатывает на жизнь распространением лжи в средствах массовой информации. И который заявил, что всю эту шумиху, поднятую Трампом из-за «места рождения», когда тот утверждал, что Барак Обама родился не на территории США, на самом деле начала Хиллари Клинтон.

ЧЕМУ ВЕРНУТЬ ТОКСИЧНОСТЬ?

В погоне за рейтингами (прикрываясь фиговым листком «свободы и, возможно, с благим намерением некоторых достичь «равновесия») многие медиа-платформы нейтрализовали, лишили токсичности ту агрессивную или лживую риторику, которая до недавнего времени звучала лишь в темных углах на сайтах «Реддит» (Reddit) или «Брайтбарт» (Breitbart). И это поведение, характеризующееся агрессивной или лживой риторикой, непосредственно влияет на то, насколько безопасен мир для тех, кто становится жертвой этих порочащих и клеветнических публичных выступлений. Сам Трамп является главным действующим лицом в этом прибыльном шоу. Его оскорбительные, лживые и агрессивные заявления в интернете, которые сначала воспринимались как развлекательная часть его избирательной кампании, сразу же приобрели более угрожающий и опасный характер, как только его избрали президентом. Разумеется, его невоздержанность, озлобленность, ярость и ненависть, вызванные постоянными разоблачениями, становились все менее шокирующими. И, в свою очередь, все менее выходящими за рамки дозволенного.

Мир, в котором все мнения и ложь представлены общественности как своего рода шведский стол, накрытый по принципу «не нравится — не бери», часто называют «рынком идей», тем самым предлагая объяснение понятию свободы слова на основе сравнения идей с товарами в условиях свободной рыночной экономики. Рыночная модель свободы слова предполагает, что то, что соответствует действительности, и то, что хорошо с моральной точки зрения, после конкуренции идей появится в свободном, немодерированном и прозрачном публичном дискурсе, здоровой дискуссии, в которой будет преобладать истина. Плохие идеи и идеологии окажутся невостребованными и будут постепенно исчезать, поскольку над ними возьмут верх идеи более совершенные и «высокие». Недостаток теории «рынка идей» (как и всех теорий «невидимой руки») состоит в том, что в ней не учитывается мир, в котором на рынке существует перекос, и не все идеи представлены в равной степени, потому что на рынке действуют монополии и картели.

Но реальные рынки на самом деле требуют серьезного регулирования. Есть антимонопольные правила, есть процентные ставки и на многих рынках — искусственные валютные привязки. В прессе, издательском деле и бизнесе распространения идей в целом есть игроки, которые глубоко интегрированы и объединены в сеть, и поэтому предложение идей отражает их влияние.

Свобода слова не является нейтральным, неизменным понятием, не окрашенным социальными предрассудками. Убежденность в том, что она является неким абсолютным, «чистым» признаком цивилизации, связана с эгоистической исключительностью — заблуждением, согласно которому существует базовый шаблон, и вокруг этого шаблона существует консенсус, основанный на беспристрастных объективных мнениях. В последнее время борьба за свободу слова прошла путь от некоего более высокого порыва (стремления добиться права публиковать материалы, оскорбляющие напускную сексуальную или религиозную скромность людей, и выступления против ценностей, используемых сильными мира сего для осуществления контроля) до нападок на слабых и преследуемых. Борьба за свободу слова эволюционировала, а точнее, деградировала — все начиналось с попыток выразить несогласие, оспорить, критически оценить, бросить вызов и с других, высоких устремлений и закончилось злобной критикой, нападками, оскорблениями и более крайним негативом.

Она увязла в попытке добиться обманчивого равноправия и придать мнению незыблемость факта. Отчасти этому способствовали СМИ, которые заинтересованы в том, чтобы как можно сильнее накалить атмосферу дискурса и превратить его в горячую перепалку и даже ожесточенный конфликт — и не обязательно при этом пролить свет на проблему. Центральное место в этом процессе занимают «руководящий класс» — кураторы, издатели и редакторы, для которых жаркие дискуссии являются продуктом, который нужно продвигать. Сейчас это не свободный и органичный обмен интеллектуальными товарами, а рынок идей.

Дело в том, что свобода слова (даже по мнению некоторых из ее самых страстных философов-основателей) всегда включает в себя систему тормозов, и эта система обычно соответствует культурным предубеждениям. Джон Мильтон выступал за уничтожение богохульных или клеветнических произведений: «А для сочинений,… если они будут найдены зловредными или клеветническими, огонь и палач будут наиболее своевременным и действительным средством человеческого предупреждения». Сегодня наша система тормозов пока еще не предусматривает сдерживание пропаганды ненависти к тем, кто находится на нижней ступени социальной иерархии, потому что их защита не является ценной или неотъемлемой частью нашей массовой культуры — несмотря на то, что говорят те, кто распространяет мифы о кризисе свободы слова.

СВОБОДА СЛОВА ПРОТИВ СВЯТОСТИ ЖИЗНИ

Свобода слова как абстрактная ценность теперь прямо противоречит святости жизни. И проблема не просто в «обидных высказываниях». Джудит Батлер (Judith Butler), культуролог и профессор Калифорнийского университета в Беркли, выступая в 2017 году на форуме, организованном академическим советом Беркли, сказала: «Если свобода слова имеет приоритет над всеми другими конституционными принципами и всеми другими принципами сообщества, то, возможно, мы больше не должны утверждать, что мы соизмеряем или определяем значение конкурирующих принципов или ценностей. Возможно, нам следует откровенно признать, что мы заранее договорились о разделении нашего сообщества, унижении расовых и сексуальных меньшинств, отрицании достоинства трансгендеров, что мы, по сути, готовы к тому, что эти принципы свободы слова нас погубят».

Мы отрицаем эту инструментализацию, возвращая истинный смысл свободы слова (которая является свободой говорить, а не правом говорить без последствий). Мы отрицаем ненавистническую риторику более решительно, не боясь поднимать вопрос о запрете или лишении возможности публично высказываться тех, кто, по нашему мнению, причиняет вред обществу, и терпимо относимся к возражениям в их адрес, когда они говорят. Как и миф о политкорректности, миф о кризисе свободы слова — это призыв к догматизму, к пассивному восприятию нападок и оскорблений.

Моральное право выражать непопулярные мнения не является моральным правом выражать эти мнения таким образом, чтобы заглушать голоса других или подвергать их опасности насилия. Есть люди, которые злоупотребляют свободой слова. Люди, которые желают другим зла и которые противодействуют попыткам добиться того, чтобы ко всем гражданам относились с уважением. Это факты — и миф о кризисе свободы слова мешает нам выступать против этих людей.