СМИ

Новейшие политические анекдоты — это объективная оценка работы депутатов и чиновников. И «филологические» запреты лишь подстегнут народное творчество. Россияне недвусмысленно демонстрируют свое отношение к тем, кто ими управляет.© CC0 Public Domain «Принял Россию с десятью яйцами, а оставил с девятью» — это и вправду смешно. Вообще, большинство шуток про десятое яйцо, ставшее главным символом января-2019, — хороши. И про смерть Кащееву, которая хранилась именно в нем, и про экономический рывок, который был настолько мощным, что одно яйцо оторвалось, и про то, что следующий удар по яйцам народ может уже не выдержать… А теперь вопрос: можно ли эти анекдоты расценить как явное неуважение к власти? Если с ходу ответить трудно, спрошу иначе: можно ли их расценить как явное уважение к власти? Ответ ясен. Если законопроект Клишаса о запрете оскорблять власть примут (а все к тому идет), подозреваю, примерно так будет выглядеть судебная экспертиза: все, что нельзя назвать однозначно уважительным по отношению к начальникам, может быть использовано против вас. То есть потенциально все мы, перепостившие шутки про яйца­, — преступники. А многие, перепостившие не единожды, — злостные рецидивисты. Не буду даже вдаваться в обсуждение, насколько юридически грамотен термин «явное неуважение», используемый в проекте закона. Когда это мешало думскому большинству? Если у нас вовсю судят людей по бесконечно широко трактуемому закону об оскорблении чувств верующих, то и за неуважение к власти начнут судить, не морщась. Хотя, конечно, судьям будет легче, если в законе пропишут, что именно считать «явным неуважением». А то пока даже сам автор документа в сомнениях, можно ли Госдуму и дальше называть Госдурой безнаказанно, или с часа икс это начнет караться штрафом, а то и сроком. В общем, нужен некий словарик Клишаса. Положим, с матом понятно: крыть людей по матери — что во власти, что вне ее — нехорошо. Всякие оскорбительные слова, вроде «мрази» и «дурака», тоже трудно расценивать как конструктивную критику. Но если, например, чиновницу, которая советует беднякам питаться макарошками, назвать «зажравшейся» — это констатация факта или уже штраф? Или губернатора, который выписал премию в миллион своей миловидной подчиненной, не успевшей и месяц поработать в должности, охарактеризовать как «расточительного руководителя» — это указание на необходимость пересмотреть подход к распределению финансов или подсудное дело? И неужели депутатам будет морально легче, если их орган власти будут обзывать в народе не Госдурой, а, предположим, органом вневластия или какой-нибудь «однояйцевой палатой» — в смысле единодушной? А «бешеный принтер» тоже окажется в запретном списке? Конечно, глоссарий «явно неуважительных» слов можно пополнять. Но если заносить туда все определения, которые не нравятся нашим трепетным представителям власти, то рано или поздно в него перекочует весь словарь русского языка. А он у нас, как известно, богатый. И с вариациями. Ох, зря наши законодатели полезли в филологию. Ведь такие запреты только стимулируют народное творчество. Как вспоминают старые мастера культуры, работать в условиях советской цензуры им было легче, чем в 1990-е, когда все разрешили. Во-первых, ограничения будили в народе фантазию и смекалку, а во-вторых, любой намек уже казался проявлением бунтарского духа. Неслучайно миниатюры Аркадия Райкина собирали полные залы­ — он мог только подмигнуть на сцене, а зрители уже хохотали, понимая это подмигивание как мощное крамольное высказывание «понятно о ком». Как известно из нашей истории, необходимость долго копить претензии подтачивает систему куда больше, чем возможность спокойно ругнуться и снять стресс. Кстати, можно посоветовать сенатору Клишасу, который сейчас, по слухам, занят доработкой своего законопроекта, перечитать Оруэлла. Чтобы не придумывать велосипед. В романе «1984» есть специальное приложение о «новоязе — единственном на свете языке, чей словарь с каждым годом сокращается». Например, слово «свободный» в новоязе осталось, но его можно было использовать лишь в таких высказываниях, как «свободные сапоги» или «туалет свободен». Были там и «двусмысленные слова» — с «хорошим» оттенком, когда их применяли к партии, и с «плохим», когда их применяли к врагам. Вот и в России образца 2019 года можно просто запретить использовать любые слова с отрицательной коннотацией в применении к депутатам или чиновникам. Кстати, еретическое высказывание в новоязе было возможно — но «лишь самое примитивное, в таком примерно роде, как богохульство». «Можно было, например, сказать: „Старший Брат плохой“. Но это высказывание, очевидно нелепое для ортодокса, нельзя было подтвердить никакими доводами, ибо отсутствовали нужные слова». А если серьезно, то авторы этого законопроекта не понимают главного. Нет такого субъекта — власть, поэтому и оскорбить ее нельзя. Есть конкретные президент, губернаторы и депутаты, которых мы наняли выполнять определенную работу. И если они справляются из рук вон плохо, то мы не только вправе, но и обязаны им это сказать: фигово работаете, ребята. Воруете. Халтурите. Да еще и обижаться вздумали, когда вас в этом уличают. Собственно, все анекдоты про десятое яйцо — это самая что ни на есть объективная оценка работы власти. На что тут обижаться? Тут надо думать, как сделать так, чтобы цена на яйца и дальше не бежала впереди инфляции. А не предлагать, как депутат Дегтярев, ввести единый стандарт, чтобы «фасовка куриных яиц была кратна десяти штукам». Не в обиду ему будет сказано.