СМИ

С распадом СССР такой распространенный инструмент борьбы политзаключенного как голодовка, который особенно практиковался в 60-80-е годы, по сути канул в лету. 90-е стали в первую очередь периодом массовых бунтов арестантов всех мастей — в это же время появился тюремный спецназ, созданный для их подавления. Да и осужденных по политическим мотивам в новом про-демократическом государстве почти не осталось.

Но с началом нулевых эта практика вернулась: история тюремных голодовок эпохи Владимира Путина насчитывает не один десяток эпизодов.

Так, от пищи в знак протеста отказывался режиссер Олег Сенцов, чья 145-дневная голодовка стала одной из самых длительных в мировой истории. Украинская военная летчица Надежда Савченко голодала больше трех месяцев с небольшим перерывом. Крымский активист Владимир Балух, находясь за решеткой, в течение полугода употреблял время от времени лишь несколько ложек киселя, сухари и мед. Бывший глава Серпуховского района Александр Шестун, который считает свое преследование политически мотивированным, голодал несколько месяцев, при этом подвергаясь насильственному кормлению, пока ЕСПЧ не попросил его прекратить голодовку.

Отдельные краткосрочные голодовки сопровождали громкие политические дела последнего десятилетия: голодали фигуранты дела «Сети»* и «Нового величия», «болотники» Сергей Удальцов и Сергей Кривов, участницы Pussy Riot Надежда Толоконникова и Мария Алехина, экс-глава «ЮКОСа» Михаил Ходорковский. Этот список можно продолжать.

Одни выдвигали масштабные требования — например, освобождение всех украинских политзаключенных. Другие использовали голодовку как инструмент протеста против условий содержания в тюрьмах — зачастую близких к пыточным. В некоторых случаях эти требования — частично или полностью — были удовлетворены. Но очень часто голодовки, с первого взгляда бесполезные и нанесшие вред здоровью самих бунтующих, имели отсроченный эффект. Благодаря публичности политзека и общественному давлению информационная повестка сдвигалась в пользу осужденного, и власти несли серьезные репутационные потери как внутри страны, так и за ее пределами.

Алексей Навальный, объявивший голодовку с требованием обеспечить ему качественное лечение, на первый взгляд борется против конкретных мер тюремной администрации и за собственное благополучие в застенках. Но его протест, за которым многие наблюдают не только в России, но и за рубежом, грозит перерасти в масштабную и затяжную борьбу — в том числе за улучшение условий содержания всех осужденных.

Благодаря своей публичности он привлекает внимание к проблеме бесправия арестантов и делает то, что ФСИН хочется меньше всего: а именно разрушает столь важную для власти символическую границу между тюрьмой и окружающим миром.

Риски при этом возрастают для обеих сторон — как для власти, которая игнорирует эти требования и обращения в его поддержку, так и для самого политика, голодовка которого может закончиться серьезными последствиями для его здоровья и летальным исходом. Тело политика в этом контексте становится главным инструментом, продолжая его стратегию самопожертвования. И именно поэтому общественная поддержка в этот период приобретает особенно важное значение.

Изоляция политзаключенного

Новость о голодовке Навального появилась в соцсетях политика 31 марта. Свое решение он объяснил тем, что администрация ИК-2 во Владимирской области, где он отбывает срок, не выполняет его требования о допуске независимого гражданского врача и получении лекарств. По словам оппозиционера, его ноги теряют чувствительность на фоне сильных болей в спине. Эти проблемы могут быть последствиями недавно пережитого отравления. Заявляя о серьезности ситуации, несколько десятков медработников подписали обращение ко ФСИН с требованием допустить к Навальному нужного специалиста.

Но в публикации Навального, помимо этого, есть еще один тревожный сигнал — его слова о том, что сотрудничающие с администрацией заключенные запугивают остальных осужденных в его отряде. Это означает, что сотрудники колонии пытаются напрямую контролировать его коммуникацию с другими арестантами. В условиях искусственно созданной социальной изоляции даже сильному человеку с поддержкой извне может быть очень непросто.

Вообще социальные связи и взаимопомощь между арестантами остается главным механизмом благополучного нахождения в заключении — и зачастую средством выживания. Так, заключенные делятся едой и привычными тюремными благами — чаем и сигаретами — с теми, кто лишен этого. Наличие «общака», обмен товарами и услугами становятся частью неформальной тюремной жизни и позволяют обходить строгие запреты, которые прописаны в правилах. Массовые выступления осужденных и отказ от работы — одно из средств борьбы в случае неправомерного применения насилия к отдельным арестантам.

Эти практики и сети солидарности так или иначе пронизывают практически все места лишения свободы. Благодаря им тюремный срок не превращается в полет на другую планету: заключенные могут передавать информацию друг о друге через расстояния, решать общие проблемы и взаимодействовать с внешним миром. Безусловно, масштаб подобных практик может отличаться от колонии к колонии, в зависимости от «красноты» учреждения. Но даже самим сотрудникам невыгодно полностью устранять подобные неинституциональные отношения, иначе нагрузка на тюремную инфраструктуру, в том числе на столовые и медсанчасти, будет гораздо выше.

Более того, персонал зачастую и сам поощряет такие отношения, получая при этом конкретную выгоду — например, зарабатывая с помощью проноса в СИЗО и колонии телефонов, наркотических веществ и другого «запрета»; а при необходимости отбирая его и продвигаясь по службе за борьбу с «тюремной преступностью».

Безусловно, некоторые неформальные стороны тюремной жизни кажутся непонятными, абсурдными и опасными — как, например, существование категории «опущенных». Но чаще всего ситуация становится таковой тогда, когда тюремный персонал использует негласные правила в собственных целях — например, угрожая осужденным изнасилованием и привлекая для этого других арестантов.

Большинство закрытых учреждений — не только в России, но и в мире — устроены таким образом, потому что жизнь по формальным правилам попросту невозможна без тяжелых последствий для их постояльцев. Неинституциональные отношения можно считать частью вторичной адаптации, описанной социологом Ирвингом Гофманом: они помогают адаптироваться к ситуации, когда человек теряет свободу, а вместе с ней контроль над своим телом, временем и вообще происходящим вокруг.

Но колонии и отряды, в которые помещают политических заключенных, заведомо стараются «очистить» от любых неформальных отношений и возможного проявления какой-либо солидарности, если в этом заинтересована тюремная администрация. Говоря проще, персонал делает их максимально «красными». В этом случае режим всегда существует в пользу действий сотрудников, но не заключенного.

С одной стороны, в таком случае сложно представить применение физического насилия к политзеку (несмотря на свидетельства о регулярном насилии в ИК-2). Риски, связанные с пристальным вниманием общественности, заведомо выше выгоды, которую можно получить, пытаясь таким образом сломить арестанта. С другой стороны, арсенал способов давления, которые есть в рукаве у тюремной администрации, невероятно богат и без избиений.

В ситуации, в которой оказался Навальный, руководство колонии раз за разом тестирует новые способы этого давления: помещение в сектор усиленного контроля, дисциплинирование через выговоры и рапорты, лишение сна, неоказание должной медицинской помощи, запугивание других осужденных в отряде для еще большей социальной изоляции политзека.

В этом случае голодовка политзаключенного становится одним из немногих способов самосохранения и возвращения контроля.

Возвращение контроля

Главная задача тюремной администрации, которая применяет эти способы давления — показать Навальному и внешним наблюдателям, что их меры соответствуют нормам, а значит они легальны и их не избежать. Просто потому что администрация может их применять согласно внутреннему регламенту.

По факту ФСИН не отказывает ему в лечении — но ограничивает его возможности на квалифицированную медпомощь, потому что так можно и более того — так принято. Остальные осужденные месяцами ждут обследований, операций и выезда в ведомственные больницы, потому что проблемная медицина в тюрьмах — правило, а не исключение.

Регулярные проверки ночью — еще один способ давления — практикуются, потому что так полагается, если за человеком закреплен статус склонного к побегу. И не более того.

Находить оправдания тому, что происходит с Навальным в колонии, совсем не сложно. Для этого даже не нужно отправлять в ИК-2 бригады лояльных власти журналистов, которые расскажут, что в российской тюрьме идеальный пол — по сравнению с американской. Учитывая то, как долго российское общество живет — и кажется уже примирилось — с мыслью, что пенитенциарная система является главным карательным институтом, многие понимают: может быть гораздо хуже.

Проблема состоит еще и в том, что описанные механизмы давления на осужденного в какой-то степени неотделимы от тюремного мира — они существуют не только в российской, но в и других пенитенциарных системах. И их применение остается неподконтрольным и скрытым от гражданского общества — в этом и проявляется основная опасность. Видимыми для внешних наблюдателей они становятся постфактум: тогда, когда в тюрьму попадает человек, несущий риски для всей системы — поскольку он не принимает эти меры как что-то должное.

Ситуация Навального может действительно показаться парадоксальной: он подвергает себя голоду, требуя при этом улучшения своего физического состояния. Кому-то эта идея и вовсе кажется бессмысленной: зачем самому делать то, что так старательно пыталось сделать государство полгода назад? Тем более в условиях, когда качественной медпомощи и независимой оценки состояния его здоровья ждать неоткуда.

Но сегодня Навальный отказывает ФСИН в главном — а именно в нормализации текущего положения дел в местах лишения свободы. На своем примере он демонстрирует неадекватность применяемых мер — и очевидно, ставит под вопрос всю ведомственную политику. Отказываясь от работы, не застегивая верхнюю пуговицу и голодая, он делает то, что недоступно многим заключенным: он не соглашается.

Большинство арестантов — не считая тех, кому удалось выторговать комфортные условия благодаря сотрудничеству — регулярно подвергается унижениям, будь то обыски, конфискация личных вещей, отсутствие медицинской помощи, переработки, нахождение в условиях жесткой иерархической системы с противоречивыми требованиями, опасность заразиться инфекционными заболеваниями и вообще риск смерти. И большинство заключенных практически лишены возможности самозащиты.

Публичность Навального — как важная часть его символического капитала — является основным ресурсом такой защиты. Благодаря публичности его тело, которое власти пытались сначала отравить, а теперь изолировали, становится главным объектом наблюдения всей страны. Вместе с ним объектом пристального наблюдения и вмешательства становится и сама колония ИК-2 — и вряд ли бы ее начальник поблагодарил тех, кто отправил ему этого «судимого персонажа».

Внутри же пенитенциарного учреждения тело Навального — в условиях голодовки — приобретает субъектность, сопротивляясь попыткам его дисциплинировать.

Несмотря на все усилия, у руководства колонии при всем желании не получается изолировать политика в той степени, в которой это делала советская власть с академиком Андреем Сахаровым во время его голодного протеста. Коммуникация Навального с внешним миром — регулярная и ироничная — раз за разом проверяет ФСИН на прочность и заставляет вращаться вокруг тюрьмы десятки человек.

Вызов остальным

В условиях заключения тело человека часто становится инструментом борьбы, потому что воевать больше нечем. И речь идет не только о голодовке: российские осужденные зашивают себе рты, вскрывают вены и даже вспарывают животы, протестуя против решений тюремного руководства. Обычно эти действия принимают коллективную форму, то есть их совершает одновременно несколько человек: в таком случае шансы привлечь внимание общественности сильно возрастают.

Поскольку политзаключенного чаще всего исключают из сетей солидарности благодаря запугиванию остальных осужденных (а многие и сами не стремятся взаимодействовать с ним, понимая последствия), ему ничего не остается, как голодать. Это морально и физически сложная, изнуряющая и опасная для здоровья практика. Тем не менее она может быть эффективной, поскольку растягивает политическое действие по времени и превращает протест из короткого акта в длительный процесс.

С одной стороны, голодовка помещает окружающих в режим ожидания: все следят за событиями и ждут развязки ситуации. С другой, голодовка создает пространство для действия и самих наблюдателей: кампания мобилизации, начатая сторонниками Навального на свободе, как бы намекает, что активная роль всех сочувствующих сейчас очень важна. И с каждым днем по мере потери веса — в буквальном смысле — самого Навального, вес действий и давления извне только возрастает.

Можно симпатизировать Навальному или нет, но отрицать его влияние на общественную повестку в России невозможно. «В российском гражданском секторе больше не происходит ничего, кроме Навального», — пишет руководитель правозащитной группы «Агора» Павел Чиков, и с этим трудно не согласиться. Кто-то называет Навального ледоколом, благодаря которому проблемная и чаще скрытая тема — состояние российских тюрем — снова прорывается на поверхность.

В истории голодовок второй половины ХХ века было немало трагических эпизодов: массовая голодовка заключенных, членов Ирландской республиканской армии, привела к смерти десяти человек. Ранее они также использовали свои тела, устраивая «грязный протест». Британское правительство называло их преступниками — а не военнопленными и политзаключенными, которыми они себя считали. Члены ИРА требовали пересмотреть их статус, но Маргарет Тэтчер не пошла на уступки и в результате столкнулась с еще большей радикализацией сторонников ирландских повстанцев.

В советское время отказ от пищи, ставший регулярной практикой многих осужденных диссидентов, тоже приводил к трагедиям: в 1985 году в карцере пермского лагеря ВС-389/36 («Пермь-36») во время сухой голодовки погиб украинский поэт и правозащитник Василий Стус. Его близкие при этом долго не могли получить тело Стуса: он был перезахоронен только в 1989 году, а в 1990-м реабилитирован.

К слову, во время своего третьего тюремного срока политзаключенный Николай Горбаль обратился к прокурору города Чусовой с просьбой разъяснить, может ли осужденный распорядиться своим телом на случай смерти и имеют ли его родственники право на перезахоронение. Аналогичное заявление отправил Семен Глузман, психиатр, осужденный за «антисоветскую деятельность и пропаганду». Распространенной практикой в то время было захоронение осужденных на кладбищах рядом с зоной — часто под номерами.

Спустя год после смерти Стуса, в начале декабря 1986 года, в заключении умер писатель Анатолий Марченко — после выхода из длительной голодовки. А в конце декабря начался процесс по пересмотру дел осужденных за «антисоветскую агитацию». В этом была и его заслуга.

*Запрещена на территории России