СМИ

Когда человек не может дать четкого определения слову, когда политика больше не хочет воплощать и нести в себе какой-то принцип, когда идеологическая группа хочет исказить смысл понятия, к нему добавляют прилагательное. В таком случае эпитет призван задвинуть в сторону суть слова, которое он якобы должен обогащать. Недавно нам предстала последняя находка прогрессистского логоса и его неолиберального словарного ревизионизма: «инклюзивный патриотизм».

В четверг вечером Эммануэль Макрон завершил свое выступление призывом «восстановить инклюзивный патриотизм» ради «французских и европейских общих интересов». Сложно поспорить, что нам действительно нужно заняться восстановлением при виде жутких результатов сорока лет старательного разрушения всех наших патриотических основ, от пейзажа до языка, от образования до шедевров культуры. Но не должны ли мы возмутиться тем, что именно идеологические разрушители (или, по крайней мере, их наследники) с торжественным видом призывают нас «восстанавливать» то, что сами разнесли в щепки?

У патриотизма существует практически повсеместно принятое определение: это эмоциональная привязанность человека к родине, в первую очередь к географической и исторической территории с многовековым наследием, получателем и продолжателем которого он становится. Это чувство принадлежности к большему, чем он сам, политическому и историческому сообществу, готовность посвятить себя ему, участвовать в его жизни не только как индивид, но и как гражданин, поставить высшие интересы родины выше своих частных интересов. Эммануэль Макрон явно считает, что одного патриотизма недостаточно, и что он не отвечает «задачам нашей эпохи» (как и шпиль Собора Парижской Богоматери, если верить нашему премьеру). Поэтому к нему нужно срочно добавить любимое определение благонамеренных личностей: инклюзивный. Почему Эммануэль Макрон считает необходимым говорить об «инклюзивном патриотизме»?

«Инклюзивный патриотизм» появился после полемики вокруг «инклюзивного написания», которое заключалось в том, чтобы сделать наш язык нечитабельным во имя паритета и борьбы с «фаллократией» (ее воплощением представлялось грамматическое правило о том, что в нейтральной форме слова употребляется мужской род, а не женский). Предлагалось даже ввести инклюзивное личное местоимение для отображения всех родов, мужского, женского и прочих «неопределенных», которые требуют признания своих «прав». Хотя интерпункт мешает нормальному чтению (и вызывает у стольких людей отвращение в силу того, что представляет собой в идеологическом плане), смысл фразы хотя бы остается ясным, тогда как при активном употреблении «инклюзивной» грамматики мы скоро престанем понимать собственный язык. Как говорится, лучшее враг хорошего…

Инклюзивный патриотизм выплыл на поверхность из глубин, чтобы поддержать «инклюзивное общество». Достаточно взглянуть на ужасающий доклад государственного министра Тюо (был заказан Франсуа Олландом в начале президентского срока и обнародован в 2013 году), чтобы осознать масштабы проекта уничтожения французской цивилизации, который скрывается за этим на вид невинным словом. Тьерри Тюо (Thierry Tuot) хватило смелости (или наглости) назвать проект «Великая нация: за инклюзивное общество». По его мнению, величие французской судьбы заключается в том, чтобы раствориться в тигле мультикультурализма и коммунитарзима. Тирания меньшинств и господство «страдающих сообществ» — таков, видимо, горизонт «великой нации»…

Этот термин, который отныне нам под всеми соусами преподносят модернисты, пришел от английского «inclusive». Его противоположностью является «exclusive», тогда как во французском прямого антонима у слова «инклюзивный» нет. Так, инклюзивному обществу или школе нельзя противопоставить эксклюзивное общество или школу. То же самое касается глаголов и существительных, которые возникли в нашем языке отнюдь не вчера. Таким образом, определение становится лингвистическим трансплантатом постмодернистских англосаксонских представлений об обществе. Поэтому оно несет в себе огромную идеологическую и политическую значимость, стремится к глубоким переменам нашего общества, которое основано на совершенно других политических и исторических представлениях. Неудивительно, что сопротивление этим процессам становится все более активным, и что повсеместная «инклюзивность» раздражает все больше французов. Обвинять их в пассеизме и «печальных страстях» уже недостаточно.

Чтобы понять макроновский «инклюзивный патриотизм», нужно знать, что подразумевает догма под понятием «инклюзивное общество». Это общество должно постоянно приспосабливаться к новоприбывшим и учитывать их требования, проявляющиеся в частности на политическом уровне. Эти новоприбывшие, чьи социокультурные нормы должно вобрать в себя принимающее общество, являются новым поколением граждан, иммигрантами, меньшинствами. Если их нормы не стыкуются с нормами принимающего общества, то это оно должно переобучиться, адаптироваться, денационализироваться, деколонизироваться и т.д. Другими словами, инклюзивное общество идет против общества, которое выступает за интеграцию (усилия и адаптация со стороны новоприбывших параллельно с усилиями по их приему со стороны общества) или тем более за ассимиляцию.

Извращенный характер этой благомысленной механики проявляется в том, что инклюзивное общество изначально было не просто легитимным, а необходимым: речь идет о социальной, культурной, профессиональной и образовательной интеграции инвалидов. Никто не станет спорить, что это не слепой или глухой человек должен приспосабливаться к окружающему обществу (не считая предпринимаемых им усилия для жизни с инвалидностью). Не ребенок-аутист должен приспосабливаться к образовательным методикам в школе. Не прикованный к креслу-каталке паралитик должен приспосабливаться к общественному транспорту. Это общество дееспособных и здоровых людей должно адаптироваться и обеспечить нормы доступной среды, чтобы не исключить миллионы граждан из национального сообщества.

Таким образом, изначально инклюзивное общество было направлено на исправление неравного положения инвалидов, но его быстро извратили представители зацикленных на собственной идентичности меньшинств. Увидев в этом возможность подорвать основы плюралистического демократического общества. Сначала это были ЛГБТ-лобби, а за ними последовали иммиграционисты, которые заявили, что в силу «права на отличие» это французское общество должно пройти социокультурную адаптацию, чтобы удовлетворить требования меньшинств (даже самых крошечных). В 1990-х и 2000-х годах все это подавалось под соусом жертвенничества, а сегодня приобретает тон увещеваний и угроз. Эти требования необходимо удовлетворить на ведомственном уровне (в частности в образовании), а также в государственной и частной политике (лобби обладают влиянием и на частных предприятиях). Все, кто осмеливаются пойти против сбившегося с пути принципа инклюзивности и методов его сторонников (они полагаются на идеологическое запугивание), сталкиваются с обвинениями в гомофобии, сексизме и/или расизме.

Таким образом, употребление определения «инклюзивный» имеет большое значение. То же самое, кстати говоря, касается и целого ряда других эпитетов, которые все чаще лепят к ключевым понятиям политической философии и республиканским принципам. Так, завершая долгое выступление призывом к «восстановлению инклюзивного патриотизма», Эммануэль Мкрон упомянул «открытый патриотизм». Это сразу же вызывает в уме словосочетание «открытое светское общество», которым пользуются поборники «рационального приспособления» (оно тоже зародилось в среде англосаксонского коммунитаризма): они стремятся разрушить светское общество, сформированное реформами III Республики и законом о разделении церкви и государства 1905 года. Нужно внимательно прислушиваться к формулировкам модернистов, нового мира.

С учетом всего этого, что означает «инклюзивный патриотизм» Эммануэля Макрона? Речь идет об эмоциональной привязанности к политической карте Франции на добровольных началах или на основе расторжимого договора, в котором человек (в куда большей степени, чем гражданин) имеет право выбирать то, что он считает нужным сохранить или убрать из доставшегося ему исторического, культурного и политического наследия. Это прекрасно подходит гипериндивидуализму постмодернистского и постнационального общества, в котором каждое поколение считает, что появилось из ниоткуда, само по себе, без корней. «Мы принадлежим лишь самим себе, без преемственности с теми, кто были до нас и строили все то, чем мы пользуемся и что имеем право разрушить, чтобы затем отстроить к нашей собственной славе», — говорят одни. «Мы принадлежим лишь нашей расе, религии и гендеру, отказываемся связывать себя с вашим национальным сообществом», — утверждают другие, не желая интегрироваться в демократическое общество, которое не опирается на закрытую, чтобы не сказать тоталитарную идентичность. То есть, ни о каком патриотизме тут не может быть и речи, но раз нация не может стоять на зыбучих песках, придумывается «инклюзивный патриотизм». Эммануэль Макрон наверняка думает, что тем самым удовлетворяет всех, и удивляется тому, что у него это не выходит.

Эммануэль Макрон, разумеется, скажет, что не разделяет эти крайние позиции, но само по себе употребление эпитета «инклюзивный» с благородным словом «патриотизм» свидетельствует о недобросовестности такого хода. Помимо нации и гражданского и демократического консенсуса многие разгневанные французы потеряли ту опору, без которой все разваливается на части: патриотизм. И ему не нужны никакие прилагательные, чтобы вновь выйти на первый план, получить второе дыхание. Если у нас нет безоговорочной любви к Франции, ее пейзажам, литературе, памятникам, историческим и мифическим героям, если мы не прививаем эту любовь новоприбывшим, у нас никак не получится сформировать единый порыв к созданию народа-гражданина. Патриотизм — это чувство, которое формируется и поддерживается со школьных лет, но французское самоуничижение и антифранцузская виндикта некоторых тиранических меньшинств осложняют его столь необходимое укрепление в полном угроз мире.

Безоговорочная любовь к Франции не означает, что нужно закрыть глаза на предательства истории или нынешние ошибки, а также поступиться личными привязанностями, поскольку, как писал Марк Блок (Marc Bloch), «бедно то сердце, где есть место лишь для одной единственной любви». «Искусство быть французом», наверное, заключается в том, чтобы примирить все это ради ушедшего национального величия, которое мы хотим возродить, поставить патриотическую идентичность выше всего остального, когда этого требует судьба Франции.