СМИ

Весной 1940 года Уинстон Черчилль произнес три знаменательных парламентских речи подряд. Все они пестрели множеством придуманных им выражений, почти сразу ставших частью повседневного языка, с помощью которого миллионы людей в Британии и по всему миру привыкли осмысливать тот военный конфликт. Наиболее мощные из них, подобно крылатым фразам Шекспира и Джорджа Оруэлла, прочно вошли в английский язык.

В речи Черчилля от 13 мая прозвучало мрачное пророчество: «Кровь, тяжкий труд, слезы и пот». В его речи 4 июня вышел открытый призыв к оружию: «Мы будем сражаться на пляжах». А две недели спустя, 18 июня, Черчилль подарил народу мощную и вдохновляющую концепцию «звездного часа». Это были столь изящные слова, что в народной памяти почти не сохранилось воспоминания о контексте, в котором они прозвучали.

Уже мало кто помнит, но речь о «крови, тяжелом труде, слезах и поте» — это предупреждение о том, что без победы над Германией не только может погибнуть британское государство, но и «неминуемо погибнет Британская империя, погибнет все, за что стояла Британская империя». Забылось, что когда Черчилль говорил: «Мы будем сражаться на пляжах», — он подразумевал, что если Британия «была бы покорена и истощена от голода, то наша заморская Империя, вооруженная и охраняемая британским флотом, продолжила бы борьбу». И из речи про «звездный час» выпала фраза, непосредственно подводящая к этим двум волшебным словам: «И если Британская империя и ее территории просуществуют тысячу лет, люди все равно скажут: „Это был их звездный час"».

Отсылки к Империи во многих самых знаменитых речах Черчилля — скромное напоминание о значимой реальности. Великобритания вела Вторую мировую войну, частично задействуя средства и людей из Империи, а еще основной целью войны, помимо защиты родных островов, было выживание Империи.

Перед войной Черчилль, по крайней мере, в частном порядке, готов был согласиться с тем, что эпоха империи подходит к концу. В 1937 году он признался генерал-губернатору Индии лорду Линлитгоу (Lord Linlithgow), что, хотя он мечтал бы «увидеть, как Британская империя во всей своей мощи и великолепии простоит еще несколько поколений», но понимает, что «лишь чудесным усилием британского гения можно было бы достичь такого результата».

Опасения Черчилля о том, что Империя может не просуществовать даже «еще несколько поколений», были, пожалуй, очевидны, когда в ноябре 1942 года он выступил с речью в Мэншн-Хаус, когда ход войны повернулся в пользу союзников. В заявлении, цитируемом большинством его биографов, он отметил: «Я стал первым министром короля не для того, чтобы руководить упразднением Британской империи». Следующее предложение цитируют гораздо реже: «Для этой задачи, если бы она стояла именно так, — предупредил Черчилль, — стоило бы поискать кого-то другого». Когда настал момент упразднить Империю или, по крайней мере, обрушить завесу 200-летнего британского правления в Индии, Черчилль наблюдал за этим в качестве простого члена Парламента.

В ночь на 14 августа 1947 года настал черед Джавахарлала Неру, первого премьер-министра независимой Индии, произнести свою бессмертную фразу: «В час, когда пробьет полночь, — сказал он Учредительному собранию Индии, — когда весь мир спит, Индия пробудится к жизни и свободе». Этот полуночный час пробил через семь лет, один месяц и 27 дней после того, как Черчилль заговаривал Парламенту и британскому народу зубы красивыми словами об Империи, которая могла бы просуществовать еще тысячу лет.

Когда отмечалось сто лет со дня окончания Первой мировой войны, многие историки отметили, что наше представление об этом конфликте было искажено стихами военных поэтов, затмевающими рассказы генералов и политиков. В случае Второй мировой войны восприятие искажает не поэзия, а наша ненасытная потребность рассматривать войну сквозь призму национальной мифологии.

Необходимые мифы, которые были созданы во время войны Министерством информации и прессой, заложили первичную структуру, на основе которой разросся густой клубок искаженных воспоминаний и политизированного мифотворчества. Эти заросли теперь частично затеняют военную и политическую историю конфликта.

На переднем плане — миф о Дюнкерке, когда унизительное, дорогостоящее поражение трансформировалось в славную, маловероятную победу. Этот образ «маленьких кораблей» и «духа Дюнкерка», отчаянно необходимый для укрепления морального духа и раскритикованный позже исследователями, все еще прославляют — по большей части слепо — сегодня, семь десятилетий спустя.

Есть еще и миф о «лондонском блице», который утверждает, что стоицизм, проявленный значительной частью британской общественности под воздушными бомбардировками, был на порядок выше в нравственном отношении, чем мужество немецких, французских или японских гражданских лиц в подобных обстоятельствах. В дополнение к этим мифам существует давно сложившаяся и неприглядная привычка отодвигать на второй план войну на восточном фронте и центральную роль Советского Союза в разгроме гитлеровских армий.

Оспаривать эти мифы — значит рисковать быть обвиненным в ненависти к Британии, однако историки десятилетиями боролись с ними, предлагая критически подойти к анализу этого конфликта, усложняя эти схематичные представления, принимая во внимание неудобные факты и зачастую нежелательные тонкости. Совсем недавно военные историки принялись за миф, объясняющий, почему в памяти так плохо сохранились имперские аспекты войны.

В основе того, как сейчас вспоминают войну, является идея о том, что между 1940 и 1941 годами Британия «выстояла одна». Миф об изоляции государства особенно силен, потому что он является одним из главных столпов более всеобъемлющей иллюзии британской исключительности, заблуждения, которое может продолжать существовать лишь благодаря сознательной исторической амнезии.

На карикатуре Дэвида Лоу (David Low), нарисованной во время падения Франции и опубликованной в газете «Ивнинг стандарт» (Evening Standard) 18 июня 1940 года, британский Томми (Томми, или Томми Аткинс — собирательный образ британского солдата, — прим. редакции ИноСМИ) стоит на берегу. Бурные волны бьют о скалы, а над головой бомбардировщики люфтваффе грохочут. С винтовкой в руке Томми грозит кулаком вражескому самолету. «Ну что ж, я один» — гласит подпись.

Кому-то покажется непривычной мысль о том, что Британия не была одинока в июне 1940 года. На самом деле за шесть лет войны Великобритания пребывала в одиночестве в течение считанных часов: в тот же день, когда Великобритания объявила войну, и Австралия, и Новая Зеландия выпустили свои собственные декларации. Три дня спустя в конфликт вступила Южная Африка, а еще через день — Канада.

К 1945 году к Британии в ее мнимом уединении присоединились не только силы старых «белых» владений, но и 2,25 миллиона индийских солдат (самая большая добровольческая армия в мире) и треть миллиона африканских военнослужащих. Почти 7 тысяч человек из Карибского бассейна присоединились к Королевским ВВС, а тысячи моряков со всей Империи служили в торговом флоте. Империя отправляла не только людей, но и деньги. Канада потратила 1,6 миллиарда долларов на то, чтобы массово поставлять пилотов и штурманов ВВС, а жители отдаленного нигерийского города Кано на южной окраине африканского Сахеля собрали 10 290 фунтов стерлингов. Эти деньги были отправлены в британское казначейство для покупки истребителя «Спитфайр».

Так же, как Черчилль, возможно, стал популярнее в Великобритании в 2019 году, чем был в 1945-м, вклад Империи ценился выше во время конфликта. В 1943 году газета «Дэйли экспресс» (Daily Express) сетовала: «Мы часто говорим, что в битве за Британию мы стояли одни. Но мы никогда не были просто маленькими, совершенно одинокими островами. Канадские войска были с нами. Австралийские войска были с нами. Из всех частей Империи к нам шла помощь в виде людей и товаров».

И еще одна карикатура — авторства Сирилла Бёрда (Cyril Bird), также известного как Фугас, — вышедшая в июле 1940 года в журнале «Панч» (Punch Magazine), изображает двух британских солдат, сидящих на берегу. «Итак, наша бедная старая Империя осталась одна в целом свете», — говорит один. «Ага, мы остались одни — все пятьсот миллионов», — отвечает его товарищ. То, что тогда считалось сильной стороной и придавало уверенности, стало забытой деталью. Деталью, которая не стыкуется с господствующим мифом.

Великобритания вступила в войну в 1939 году во имя свободы и демократии, но развернула на местах армии, в рядах которых были темнокожие и «коричневые» солдаты, которых считали гражданами второго сорта, и с которыми зачастую обходились соответственно. Чтобы преодолеть эти противоречия, правительство попыталось преобразовать Британскую империю в программу партнерства, а не господства. Тем не менее расовая иерархия, вокруг которой была организована империя, была очевидна даже в пропаганде, призванной осудить ее. Один плакат военного времени, созданный для продвижения идеи имперского единства и партнерства, изображал военнослужащих из разных стран Империи, марширующих вместе в униформе, над их головами развевался флаг Союза. Они шагают как единое целое, но разделение бросается в глаза. В первом ряду британец, австралиец и канадец, за ними южноафриканец и новозеландец. В углу — солдат индийской армии, а позади всех, в левом верхнем углу плаката — африканец. Два темнокожих военнослужащих буквально вытеснены на периферию.

Чтобы убедить азиатов и африканцев в том, что победа Британии была в их интересах, велась четкая пропагандистская работа, призванная объяснить им истинную природу нацизма и его расистских теорий. Но в августе 1941 года нигерийская газета затронула суть дилеммы, подняв следующий вопрос: «Какой цели служат напоминания о том, что Гитлер считает нас полуобезьянами, если Империя, ради которой мы готовы страдать и умирать… терпит расовую дискриминацию по отношению к нам?»

Мое детство прошло в Великобритании 1980-х годов, и мы с друзьями были одержимы войной и игрушечными солдатиками, с которыми постоянно играли. Среди моих пластиковых легионов отборной частью было 29 подразделение войск Восьмой Британской армии. Я до сих пор помню фотографию на коробке набора для моделирования «Эйрфикс» (Airfix), в которую они были упакованы. Хотя мне рассказывали о войне в школе, я смотрел фильмы о войне, которые бесконечно крутили по телевизору, и я брал в библиотеке книги о войне, ничто из того, что я узнал или прочитал, не заставило меня хоть на мгновение заподозрить, что хоть кто-то из солдат Восьмой армии мог не быть белым британцем.

На самом же деле Восьмая армия, силы, отправленные в Северную Африку для защиты ключевого пути снабжения — Суэцкого канала — от итальянцев и немецкого Африканского корпуса, была фактически одной из самых разнообразных армий из когда-либо сформированных. К 1941 году, в год осады Тобрука, только четверть войск Восьмой Британской армии была британской. Как отметила историк Эшли Джексон (Ashley Jackson), остальные прибыли из Индии, Шри-Ланки, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африки, Южной Родезии, Уганды, Танганьики, Кении, Нигерии, Бечуаналенда, Гамбии, Сьерра-Леоне, Свазиленда, Палестины, с Золотого Берега, Маврикия, Сейшельских Островов и Кипра.

Почему изображение на моей коробке солдат «Эйрфикс» не отражало реальность имперской армии, где были люди разных рас, разных конфессий, которые говорили на разных языках? Почему их всех нарисовали белыми, и какие уроки о войне могли бы извлечь я и мои школьные друзья, если бы это было иначе?