СМИ

Недавно, когда я ехал домой на велосипеде вдоль Москвы-реки, я решил сделать остановку в парке скульптур, расположенном за новым зданием Третьяковской галереи. С постаментов среди деревьев на меня смотрели бюсты Ленина — множество вариаций головы Владимира Ильича как будто парили в пространстве, иссохшие, загадочные и напоминающие персонажей из старой научной фантастики.

Его соотечественник и преемник Сталин мелькал в кустах, но даже здесь, в окружении веселых семей, вышедших на пикник, и катающихся на скейтбордах тинейджеров, его образ казался каким-то запретным — короткая волна десталинизации в 1950-х и 1960-х годах привела к тому, что практически все его статуи исчезли с общественных глаз, прежде чем накануне распада Советского Союза в 1991 году в немилость попали все статуи Ленина.

Вероятно, самой внушительной статуей — около 6 метров в высоту — которой известен это парк скульптур под названием «Музеон» является бронзовая статуя Феликса Дзержинского — наводившего ужас большевика-революционера, который в 1917 году основал первую советскую секретную полицию — Всероссийскую чрезвычайную комиссию (ЧК). Вскоре на место ЧК Дзержинского пришел НКВД, возглавивший кровавые сталинские чистки 1930-х годов. После войны он превратился в КГБ — пресловутое государство в государстве, ставшее воплощением нелиберальности советской системы. И современная ФСБ — основное агентство безопасности в России — является прямой наследницей этой традиции.

Я посещал «Музеон», место встреч под открытым небом, которое служит пристанищем разнообразных скульптурных обломков советского периода, несколько раз, начиная с моих первых приездов в Москву в начале 2000-х годов. Статуя Дзержинского стояла там — в безопасности и практически без внимания — с 1991 года, когда ее сняли с постамента на площади перед зданием КГБ и бесцеремонно бросили на тогда еще пустом клочке земли. («Музеон» как культурный парк возник позже, спустя много лет.) Время от времени некоторые реваншисты из числа коммунистов предлагают вернуть эту статую на ее прежнее место, но эти разговоры никогда ни к чему не приводят. Пока я стоял пред этой статуей Дзержинского — с ее твердым взглядом и рукой в кармане развивающегося плаща, — я задумался о тех статуях, которые были снесены в Соединенных Штатах за последние несколько недель. Что скитания памятника Дзержинскому могут рассказать не только об отношении России к ее собственному прошлому, но и о роли статуй в подобных процессах — будь то их быстрое исчезновение или сохраняющееся присутствие?

Статуя Дзержинского впервые появилась на Лубянской площади перед зданием КГБ в 1958 году, то есть спустя пять лет после смерти Сталина. Он простоял там — как символ жестокости, лежавшей в основе советского проекта, и напоминание о склонности к непредсказуемому и масштабному насилию — до последних дней советской власти.

В августе 1991 года несколько высокопоставленных представителей вооруженных сил и КГБ — наследники и протеже Дзержинского — организовали бунт против Михаила Горбачева, чья перестройка положила начало реформам и общей атмосфере открытости, а также относительной свободе. Организаторы того путча спохватились слишком поздно: остановить перестройку уже было невозможно. (Более того, организаторы путча оказались всего лишь группой престарелых и беспомощных пьяниц, которые не знали, что им делать с рычагами государственной власти, когда они их захватили.) Спустя три дня их последняя отчаянная попытка провалилась. Десятки тысяч сторонников реформ вышли на демонстрации на улицы Москвы, радуясь своей победе. Финальной точкой их шествия стала площадь перед зданием КГБ, и они собрались вокруг статуи Железного Феликса.

«Мы не обсуждали это заранее, но это казалось нам естественным и даже очевидным — закончить шествие перед зданием КГБ», — сказал Лев Пономарев, активист-ветеран, который был одним из тех, кто шел во главе колонны демонстрантов. Толпа людей, вдохновленная ощущением того, что каким-то необратимым образом право определять курс событий в стране перешло от КГБ к демонстрантам на улицах, собралась вокруг статуи Дзержинского. Некоторые из них читали стихи и пели песни Александра Галича — поэта, драматурга и певца середины 20 века. Другие говорили о том, что им, вероятно, стоит двинуться к самому зданию КГБ, в результате чего более осторожные демонстранты забеспокоились по поводу возможной контратаки со стороны офицеров КГБ, наблюдавших за толпой из окон своих темных кабинетов. Сторонники идей демократии и Горбачева обращались к протестующим, и по площади разливалась живая энергия, характер которой было трудно определить. «Что бы я ни сказал, толпа ревела, гремела аплодисментами, — написал в своих мемуарах Александр Яковлев, близкий советник Горбачева. — [Я] кожей ощутил, что наступает критическая минута».

Внимание протестующих быстро переключилось на статую Дзержинского. «Он был воплощением организации, которая — неважно, сколько раз она меняла свои названия, — убила миллионы наших соотечественников, — сказал мне Пономарев. — В тот момент наше стремление избавиться от его следов было скорее эмоциональным, а не рациональным, но от этого оно не становилось менее правильным». Несколько десятков людей из толпы закинули веревки на этот памятник весом около 15 тонн. Они потянули его, но безрезультатно. Когда эти веревки привязали к тяжелому грузовику, который в тот момент оказался на площади, это тоже не помогло. Пономарев боялся, что, если толпе удастся сдвинуть этот памятник, он рухнет на головы тех, кто стоит под ним, или даже может пробить асфальт до станции метро, которая находилась прямо под ним. Один московский чиновник по имени Александр Музыкантский поспешил в мэрию, чтобы получить официальный приказ о сносе памятника.

У Сергея Станкевича, заместителя мэра Москвы, были точно такие же мысли: он был на площади и боялся за безопасность людей, но ему также хотелось, чтобы Дзержинский покинул свой постамент. За год до этого по итогам свободных выборов — еще одно проявление перестройки — Гавриил Попов стал мэром Москвы и привел вместе с собой команду будущих реформаторов. Как недавно рассказал мне Станкевич, он считал себя и других членов администрации Попова легитимными властями столицы — в отличие от представителей секретной полиции, которые пытались захватить власть. «Это не было бунтом, — сказал он. — Мы были законной властью, и наша работа заключалась в том, чтобы защищать принципы диктатуры закона от тех, кто действовал незаконными методами. Было очень важно сохранить эту разницу». По словам Станкевича, статую Дзержинского необходимо было убрать, но нельзя было позволить толпе разобрать ее на куски, потому что так действовали большевики. (Он также думал, что формальный приказ помешает вернуть эту статую на прежнее место в том случае, если настроения изменятся.)

Пока Музыкантский излагал свои аргументы в кабинете Попова, Станкевич тоже отправил ему сообщение с Лубянской площади. Попов издал указ о сносе статуи, назвав ее символом тех органов, которые сыграли «преступную роль» в истории России. (Между прочим, это кое-что говорит о том, насколько Россия регрессировала за последние годы, потому что сейчас невозможно даже представить себе, чтобы мэр Москвы осмелился назвать советские институты «преступными».)

На площади появилась бригада рабочих муниципальных служб, и, как только они убедились в наличии приказа мэра, статую Дзержинского сняли с постамента с помощью крана. Он висел в воздухе как будто на виселице, после чего его поместили в кузов грузовика и увезли. «Символы были уничтожены. Эпоха подошла к концу», — написал Музыкантский в своих мемуарах. Он объяснил мне, что «это была не только смена власти, но и смена поколений, смена ментальности. Нам необходимо было отметить этот переход, прочертить линию, отделяющую одну эпоху от другой». В ту ночь статуя Дзержинского уже лежала на пустыре у реки — некогда мощная фигура внезапно стала беспомощной и жалкой. Спустя четыре месяца распался Советский Союз.

В начале 1990-х годов городские советы и местные чиновники по всей России начали избавляться от советских статуй, однако было убрано гораздо меньше статуй, чем осталось. В России никогда не предпринимались последовательные общенациональные попытки разобраться с тем, что необходимо сделать с физическим наследием коммунизма, найти те части истории, на которых возрожденная страна может выстроить свое будущее, и те ее части, от которых ей следует откреститься. Пономарев стал одним из основателей «Мемориала» — неправительственной организации, которая стремилась исследовать историю советских репрессий и сохранить память о множестве их жертв. Однако в условиях гражданской культуры, в которой люди стремятся скорее забыть, чем помнить наиболее болезненные моменты своей истории, «Мемориал» так и не стал частью мейнстрима. В 1992 году расследование законности действий Коммунистической партии закончилось ничем. Россия так и не подвела формальный итог и не вынесла никакого формального приговора 70 годам коммунистического режима и тем, кто им управлял.

Спустя четыре года, во время президентских выборов 1996 года, господствовало смятение. Действующий президент Борис Ельцин противостоял сопернику от Коммунистической партии. Администрация Ельцина и СМИ рассказывали избирателям о том, какими страшными и опасными были коммунисты, что они неизбежно приведут страну к краху, но при этом подавляющее большинство населения страны продолжало жить в городах, где на улицах, названных в честь героев коммунизма, стояли памятники известным коммунистам. Людей вполне можно простить за их нерешительность и смятение. В тот момент народ не испытывал особой любви или энтузиазма в отношении коммунизма — никто не скучал по лишениям и ежедневным унижениям той жизни, — но значение истории, которая продолжала их окружать, никогда публично не обсуждалось и не оценивалось. Поначалу постсоветская Россия была слишком слаба и рассеяна, чтобы возглавить этот процесс самостоятельно. Но со временем лидеры Кремля стали считать такие дискуссии ненужными и рискованными, всячески стараясь их избегать.

Последние 20 лет Россией управляет один человек, президент Владимир Путин — продукт тех самых органов, которые основал и символом которых стал Дзержинский. При Путине силовики — так называют влиятельных выходцев из рядов служб безопасности — заняли господствующие позиции, и теперь их влияние, возможно, даже превосходит влияние, которое имел КГБ при коммунизме. В конце концов КГБ подчинялся партии, а силовики сегодня не отчитываются ни перед кем. Они не скрывают то, как они относятся к собственному наследию: с 1995 года — то есть всего после четырех лет с момента сноса статуи Дзержинского — силовики стали отмечать в декабре праздник офицеров служб безопасности в память о том моменте, когда Ленин приказал Дзержинскому создать ЧК. Как недавно написала моя коллега Маша Гессен, в какой-то момент в период правления Путина статую Дзержинского в «Музеоне» подняли из горизонтального положения в вертикальное, вернув ей честь и достоинство.

«Снос той статуи казался кульминационным моментом в победе народа над чекистами Дзержинского, — сказал Пономарев. — Теперь, спустя все эти годы, я боюсь, что победу одержали путчисты и что страной снова правят чекисты». (Как выразился Музыкантский, «должно быть, что-то пошло не так».) Возможно, как написал Эндрю Хиггинс (Andrew Higgins) в New York Times ранее в июле, Россия может «послужить уроком касательно опасностей и разочарований, которые влечет за собой снос памятников».

Меня поразило то, что люди, собравшиеся на Лубянке 30 лет назад, искренне радовались, глядя, как кран снимает Железного Феликса с постамента. Но даже когда бронзовая статуя Дзержинского исчезла, мало кто захотел обсуждать, не говоря уже о том, чтобы каким-то образом осмыслить и освободиться от наследия Дзержинского, который продолжает жить в сознании миллионов. Именно Дзержинский, а не его снятая с постамента статуя, играет гораздо более важную роль в жизни современной России. Стоя перед его статуей в «Музеоне», я понял, что было справедливым и правильным поставить его именно сюда, вместо того чтобы вернуть его на прежнее почетное место. Но я также был уверен, что драматичный и исторический акт переноса статуи в этот парк будет служить символом частичной победы, пока все те миниатюрные изображения Дзержинского — гораздо менее тяжелые, но не менее весомые — будут оставаться на своих местах.

Джошуа Яффа — московский корреспондент The New Yorker. Его первая книга «Меж двух огней: правда, амбиции и компромисс в путинской России» (Between Two Fires: Truth, Ambition, and Compromise in Putin's Russia) вышла в свет в январе.