СМИ

Сегодня День Победы, Бессмертный полк, великолепный парад на Красной площади и во множестве городов нашей Родины. Будут флаги, гвардейские ленты, знамёна Идрицкой дивизии, полевые кухни с кашей, гармошки и обязательные «Дороги» и «Смуглянка». Будут речи, выцветшие фотографии в руках и боевые медали на подушечках из багрового бархата. Будет детский смех, запах молодой сирени и рваная краснота гвоздик в последних морщинистых руках. Будет много чего. Но уже пару недель, как в виртуальном и информационном пространстве различные граждане, ни разу в жизни не испытавшие на своих светлых лицах кинетического воздействия элементов опорно-двигательного аппарата своих соотечественников, требуют лично меня отказаться от празднования, скорбеть и каяться. Потому, что жертвы, несчастные немцы, страны уже нет, капитализм, ты не воевал, какое тебе дело, победобесие, суперджет и китайские лесорубы. И тут я подумал, а, может, они правы? Может, ничего этого не надо, а надо думать о том, где купить свежего хамона и фуагру, как урвать дешёвые путёвки в Тунис, как покрасить поцарапанное крыло кредитной иномарки? А потом я вспоминаю. В моей семье Великую отечественную застал прадед Иван, он ушёл на фронт 23 июня 1941-го, а теперь у меня дома хранится крохотная, выцветшая в неразличимую зелень, фотография, на которой прадед неумело и скованного позирует фотографу в Берлине образца мая 1945-го. Прадеда я помню плохо, он умер, когда я только-только пошёл в школу, намного пережив своих сослуживцев по 2-му Белорусскому фронту. Зато я очень хорошо помню его сына, моего деда, тоже Ивана. Всего через пару лет после победного мая дед Иван уехал служить на Дальний восток, где совсем ещё юношей принял командование батареей береговой артиллерии, с подземными бетонными казематами и потернами, как на легендарной 35-ой в Севастополе, только размером поменьше. Там дед подарил цинге все свои зубы и здоровье. Там родилась моя мама, для которой живое жидкое молоко было дороже, чем всё золото мира вместе взятое. Там же в стылой сырости деревянного кузова батарейной «полуторки» по пути в город родился мой дядя, который спустя 30 лет вернулся из Афганистана с двумя орденами Красной звезды и искусственными хрусталиками обоих глаз. Моя бабушка с двумя малыми детьми и фанерным чемоданом, перетянутым матерчатыми ремнями, девятнадцать раз переезжала во след судьбе своего мужа и доле офицерской жены. Когда деду, тогда уже начальнику штаба ракетной дивизии, дали квартиру, бабушка сказала, — Ваня, ты можешь поехать и получить полковника, но мы с детьми останемся тут и будем тебя ждать. Дед не поехал. Он любил меня той любовью, которая присуща очень сильным людям, где вместе сплетается тяжесть и хрупкость чугуна. Дед всегда был где-то сверху и рядом, держа наши отношения, как штангист-тяжеловес держит двумя пальцами за шкирку крохотного грязного котёнка, найденного в декабрьской луже. Я отлично помню, чем для деда был День победы. Обычно спокойный и внезапно смешливый утром 9 мая дед начинал суетиться, натыкаться на давно знакомые вещи, по сотне раз доставить и прятать в карман мятую пачку каменец-подольской «Примы» и смотреть куда-то вниз и вперёд перед собой. Он брился до скрипа, надевал свой уже гражданский пиджак, который пах крепкой махоркой, советским одеколоном и немножко нафталином, на котором висели, звонко звеня, медали за десятилетия службы. Дед садился в большой комнате и включал тяжеленную тумбу советского цветного телевизора «Рубин». Дед ждал Парад. Когда на экране появлялась заставка и монументальный голос диктора произносил, — Внимание! Говорит и показывает Москва! Работают все теле- и радиостанции страны! — дед поворачивал голову и произносил только одно слово – Белка! Так дед ласково называл мою бабушку, и она, в обычной повседневности человек-ураган, человек-цунами, державшая в стальном кулаке и деда, и всё подотчётное автотранспортное предприятие, она бросала все дела, ставила перед дедом табуретку, на неё рюмку и любимую вилку деда с оловянной ручкой. Из кухни приносилась какая-то снедь, которую дополняла бутылка белой, а бабушка тихо-тихо усаживалась на диван рядом с дедом и ласково поглаживала его по плечу. Дед смотрел Парад. В его глазах что-то подло блестело, а руки предательски дрожали. Дед неподвижно смотрел Парад ровно до того момента, как мимо мавзолея не проходила «коробка» моряков. Дед Иван смотрел на ряды синхронно шагающих бескозырок, на накрахмаленные до сабельной остроты гюйсы, на чернь шоркающих клешей, на белозубые улыбки матросов и мичманов. Перед дедом, громогласно гремя подковками, шла его юность. Голодная, босая, полная лишений, стремлений и веры в то, что всё будет хорошо. Руки опять предавали, и горлышко бутылки мелко позвякивало о ребро рюмочного зева, им вторил неровный звон дыхания медалей. Дед выпивал рюмку и плакал, уже никого не стыдясь, потом закуривал папиросу. Бабушка, которая в любой другой день за подобное распылила бы его на атомы, делала вид, что ничего не видит, и заводила разговор сродни «а помнишь, как нас зимой матросы откапывали, когда дом по конёк снегом завалило? А как на Крильоне воду возили на подводе в деревянной бочке?». Парадные коробки проходили, угромыхивала направо вниз на набережную техника. Дед кряхтел и тёр под пиджаком в районе сердца. Жизнь возвращалась в привычное рутинно-бытовое русло и шла дальше. И вот сегодня, когда мне без минуты сорок лет, я всё это вспоминаю и думаю, ладно, я не воевал, не застал той войны, я не ветеран и даже уже не гражданин СССР. Должен ли я относиться к Дню победы как-то иначе, чем его воспринимал мой дед и бабушка, которых от подножки фронтовой теплушки отделила всего пара недостающих лет? Нет, просто потому, что внутри меня кровь, а не радужная жижа, потому, что я помню и буду помнить. Не войну, а деда. Потому, что день Д – это день деда. И бабушки, и прадеда, и всех, кто грудью продавил стальной вихрь с запада. Источник