СМИ

На террасе La Renaissance, кафе в стиле ар-деко в центре Рабата, молодые люди болтают за чашкой кофе или чая с мятой. На узких балконах, которые нависают над утопающим в зелени проспекте Мухаммеда V, несколько пар тайком держатся за руки. 31-летний Нао (его псевдоним активиста), высокий брюнет в джинсах, подходит к нам быстрым шагом. Он является сопредседателем африканского отделения ILGA (Международная ассоциация лесбиянок, геев, бисексуалов, трансгендеров и интерсексуалов), а также координирует ЛГБТ-проекты Марокканской ассоциации квиров. В этой консервативной стране гомосексуалисты, матери-одиночки, неженатые пары, практикующие аборты врачи и делавшие аборт женщины выкручиваются, как могут, чтобы обойти запреты. По факту, они находятся вне закона.

Нао родом из «обычной семьи»: его мать — верующая, а отец — религиозен «по-мароккански»: он изменяет жене и регулярно пьет спиртное. Нао не верит в каминг-аут: «ЛГБТ в Марокко совершенно невидимы, и я не представляю, что могу сказать: "Папа, мама, я — гей". Как мне кажется, это очень западный подход». Для знакомств Нао использует приложения, которые предпочитает не называть, чтобы ими не заинтересовалась полиция. С партнерами он встречается в кафе или дома. Кроме того, с точки зрения соседей и охранников, два человека одного пола выглядят не так подозрительно, как мужчина и женщина, улыбается он.

«В Марокко нет какого-то типичного образа жизни ЛГБТ: все зависит от города, квартала и социопрофессиональной группы», — объясняет он. Как активист, Нао признает существование определенной свободы маневра, и иногда пытается расширить ее, однако проявляет осторожность, так как не забыл, что произошло в 2015 году с поцеловавшимися на публике Лахсеном и Мошином. Их обвинили в нарушении приличий и противоестественном действии с человеком одного пола. Обоих молодых людей приговорили к колонии строгого режима, а дома их семей соседи закидали камнями.

Все группы ЛГБТ сосредоточены в Рабате, Касабланке и Марракеше. Они представляют собой нечто вроде неформальных ассоциаций и насчитывают порядка десяти членов. Нао требует отмены статьи 489 уголовного кодекса, «которая формирует атмосферу угнетения и ЛГБТ-фобии», а также защиты от всех проявлений насилия на основании гендерной идентичности и сексуальной ориентации. Активист не согласен с распространенным утверждением о том, что марокканское общество «еще не готово». «Не готово к чему? Не нужно готовиться к тому, чтобы пользоваться правами человека! Нет необходимости проводить для этого референдум».

Молодой активист впервые дает волю чувствам, когда рассказывает, как его подводили к отказу от своей сексуальной идентичности. Дошло до того, что в подростковом возрасте он без конца слушал ваххабитские передачи и участвовал в бдениях в мечети, надеясь на «исцеление». «Я был в двух шагах от того, чтобы поехать в Саудовскую Аравию и признаться там в гомосексуализме, чтобы меня казнили, и я, наконец, попал в рай», — говорит он. Прийти к примирению с собой ему помогли стихи арабского поэта VIII века Абу Нуваса, который сам был гомосексуалистом.

Собирается ли он остаться в Марокко? Нао морщится: «У меня, конечно, бывают самоубийственные идеи, но не до такой же степени! Судя по законам, моя страна меня не любит, а односторонняя любовь увядает. Я вношу свой вклад перед тем, как уехать». По его словам, повальная гомофобия связана с недостатком знаний о личных свободах и отсутствием полового воспитания в школе.

«Мама поняла без слов»

В расположенном неподалеку ресторане, где в красном свете витают клубы сигаретного дыма, 34-летняя Рабах целует управляющего и мимоходом заказывает пинту пива. Она единственная из всех, кто соглашается сфотографироваться с открытым лицом («Либерасьон» не публикует снимок по соображениям ее безопасности). Она занимается информатикой и параллельно с этим участвует в работе ЛГБТ-ассоциаций. «Я не особенно понимаю опасность», — с ходу признает она.

Эта брюнетка с большими глазами и длинными вьющимися волосами выросла в Эль-Аюне в Западной Сахаре, а в возрасте 16 лет переехала в пригород Касабланки. Ее родители были лидерами влиятельной в 1980-1990-х годах исламистской организации. Как и в случае Нао, ее свобода духа стала результатом колоссального труда. Прошли годы с ее первых сексуальных позывов в 12 лет до первой связи с мужчиной в 24 года во время учебы в университете на факультете английской литературы и признания бисексуальности в 28 лет.

Что касается заключения Хаджар Раиссуни, Рабах «уверена, что это политическое дело, которое многое говорит о том, как марокканское государство пользуется законами против тех, кто неудобен ему». Ей самой пришлось тайно сделать аборт, вставляя во влагалище таблетки, которые вызвали кровотечение. «Мама поняла без слов», — признает она с дрожью в голосе. С застывшим взглядом и трясущимися руками, она рассказывает, как у ее отца случился сердечный приступ, когда он узнал, что она сняла хиджаб в 23 года. Затем три месяца бездомной жизни между занятиями в университете и собраниями «Движения 20 февраля» (зародилось в 2011 году на волне арабской весны). В любом случае, она не собирается рассказывать отцу о своей сексуальной ориентации: «Я не хочу свести его в могилу».

«Остерегайся соседей»

В Марокко внебрачная половая связь запрещена и карается тюремным сроком по статье 490 уголовного кодекса. Как бы то ни было, некоторые пары все же решают жить под одной крышей, зачастую без ведома семьи.

Полтора года назад Рания и Муад, довольно обеспеченные молодые люди 30 с небольшим лет, переехали в обветшалый дом в жилом квартале Рабата. В их положении найти квартиру было «настоящей проблемой», говорит Муад, студент гуманитарного вуза. Рания работает в местной НКО, и ей сначала пришлось уговорить родителей позволить ей одной снять квартиру (договор аренды составлен на ее имя). «Это большая редкость для Марокко, что девушка, вне зависимости от возраста, живет одна, если ее родители находятся в том же городе», Она никогда не принимает их в квартире, а они сами не просятся в гости. Рания подозревает, что они «прячут голову в песок». У Муада как у мужчины нет таких проблем, но он тоже хранит все в тайне. Пара долго искала дом, «где консьерж не слишком любопытен, а люди не лезут в ваши дела». Тем более что владельцы зачастую отказывают в аренде молодым холостякам. Муада все это не слишком беспокоит: «Достаточно не слишком шуметь, не маячить на глазах и быть в хороших отношениях с охранником». «Через неделю после переезда консьерж все же предупредил меня: «Остерегайся соседей, стены здесь тонкие», — добавляет Рания.

Совместные поездки тоже создают немалые сложности, поскольку гостиницы в обязательном порядке требуют от заселяющихся в один номер свидетельство о браке. Разливая аперитив в гостиной на террасе с видом на лес телевизионных антенн, Муад оживленно рассказывает о планах, которые они составили с друзьями. Отправиться группой, снять номера для мужчин и женщин, а затем по-тихому обменяться. Снять жилье через Airbnb у владельцев, которые смотрят на все сквозь пальцы. Останавливаться в гостиницах, которые содержат иностранцы в отдаленных местах. Все эти уловки помогают любить друг друга вдали от посторонних взглядов. И полицейских проверок.

«Все учатся жить с законами и запретами, которых не понимают. Посягательство на приличия, на ценности, что вообще это означает?» — говорит Муад. Как бы то ни было, Ранию сейчас волнуют в первую очередь уже не личные свободы. Она чувствует себя незащищенной и опасается, что ее образ жизни может быть использован против нее или ее семьи. «Дело Раиссуни подтвердило мои страхи. Я осознаю, что мне нужно успокоиться на политическом уровне, если я хочу и дальше находиться на границе свободы, — говорит она с вымученной улыбкой, бросая заговорщический взгляд на партнера. — У нас над головами висит меч. Государство может быстро все о тебе разузнать, и у него есть целый карательный арсенал. Активистов берут за то, что власти обычно допускают: употребление наркотиков, уклонение от уплаты налогов… Никогда по политическим причинам». «Мой нелегальный образ жизни ставит под угрозу родителей, потому что они — публичные лица», — вполголоса добавляет она.

Последние несколько недель пара думает о том, чтобы уехать из страны. Рания считает это признанием поражения: «Я вернулась в Марокко после нескольких лет учебы во Франции, чтобы доказать самой себе, что я на это способна. Я все еще могу, но больше не хочу. Сейчас Марокко выглядит стабильным, но через 10-15 лет все взорвется. Накопилась сильнейшая фрустрация, и ни одна государственная политика не в силах это исправить».

«Аборт или самоубийство»

Саада, элегантная женщина 70 лет, которая выглядит лет на 10 моложе, рассказывает на своей прекрасной вилле о прошлом акушера-гинеколога. В течение 20 лет она практиковала нелегальные аборты в частном и государственном секторе. Она опускает шторы, чтобы укрыться от слепящего света и, что самое главное, любопытных взглядов соседей. Среди ее пациентов были судьи и жены министров. «Это делали повсюду», пока Марокканская ассоциация борьбы с тайными абортами профессора гинекологии Шафика Шаиби (она, кстати, поддерживает его) не потребовала легализовать аборты в 2008 году. «Сегодня, кажется, больше не осталось врачей, которые практикуют аборты. Женщинам, у которых есть деньги, чтобы слетать на укладку в Париж, будет несложно сделать аборт за границей. Проблемы возникают у простых домохозяек вроде моей», — говорит она, намекая на женщину, которая подает нам чай. Саада опасается распространения опасных методик, которые заключаются в употреблении смертельно опасных веществ, введении во влагалище стеблей сельдерея и петрушки или таблеток, которые вызывают кровотечение и язвы…

В деле Хаджар Раиссуни Сааду больше всего беспокоит положение врача, которому дали два года тюрьмы, хотя они с пациенткой утверждают, что он лечил только кровотечение. «Если бы он ничего не предпринял, это был бы отказ в помощи нуждающемуся в ней человеку, — говорит она. — Наша проблема в том, что мы унаследовали колониальные законы, но говорим, что это ислам». Бывший гинеколог называет себя человеком «вне закона», потому что делала аборты и сама прибегала к ним с помощью коллеги, а также одно время жила с мужчиной на глазах у всех до того, как выйти за него замуж. Сейчас она не представляет себе подобного для своей дочери.

Терапевт Дрисс вот уже более 20 лет работает в небольшом городе в 200 км от Рабата. Он закрывает окно и рассказывает, почему тоже делает аборты почти десять лет. «Я видел страшные вещи: пациентки с черной, обожженной шейкой, риском развития рака, матери, которые приводили беременную дочь 19, 20, 25 лет и умоляли меня спасти ее жизнь, поскольку были в ужасе от мысли, что в деревне об этом узнают, и что отец или братья выгонят или даже убьют ее», — рассказывает 60-летний врач. Он начал проводить эту незаконную процедуру, «чтобы помочь», до десяти раз в месяц за сумму примерно в 300 евро. «Мне всегда было страшно и часто хотелось остановиться, но что делать, если девушка говорит тебе, что у нее два варианта: аборт или самоубийство?» После задержаний нескольких его коллег в окрестностях пару лет назад Дрисс прекратил делать аборты и уничтожил свое оборудование: «На самом деле, государство позволяет тебе это делать, потому что тем самым ты избавляешь его от многих проблем, например, от брошенных детей. Но если что, тебя сразу повяжут».

В парке сидит группа друзей детства, которым сейчас около 20 лет. Сверкая синими зубными платинами, Маруан признает, что его бывшая девушка забеременела и была вынуждена оставить их ребенка, потому что им не удалось найти врача, который бы согласился сделать аборт. Как бы то ни было, он не женится на ней, потому что у нее репутация «доступной женщины». На это его подруга Ясмин, медсестра, говорит: «На ее месте я бы покончила с собой».