СМИ

В газете «Нью-Йорк таймс» за 24 мая появилась колонка Тимоти Игана (Timothy Egan) «Возвращение века: почему книги не исчезли в эру одноразовой цифровой культуры» (The Comeback of the Century: Why the Book Endures, Even in an Era of Disposable Digital Culture), в которой автор превозносит те самые штуковины в твердой обложке, и вовсе не только из чувства ностальгии. В колонке речь шла об удивительной устойчивости книг на рынке: о том, сколько часов люди все еще проводят за ними, росте количества частных книжных лавок, которые, казалось бы, должны были вымереть, как птица додо, и упадке электронных устройств для чтения вроде «Киндла» (Amazon Kindle). В середине статьи была шокирующе резкая и очень показательная цитата покойного Стива Джобса (Steve Jobs), сказавшего в 2008 году: «Неважно, хорош продукт или плох, факт состоит в том, что люди перестали читать».

Наглядность этой цитаты заключается в том, что: 1) это никогда не соответствовало действительности; 2) до какой-то степени в этом была крупица правды (так, высоколобые бездельники предупреждали о падении грамотности еще с 1960-х), и вам могло бы показаться, что такая важная для культуры личность, как Стив Джобс, должна была внимательно рассмотреть этот стакан на просвет и постараться увидеть, что он наполовину полон. Вы могли бы подумать, что он встанет на защиту чтения. Но нет, он посмотрел на культуру чтения книг и недолго думая объявил ее ненужным хламом, чудовищно заблуждаясь. Это поможет вам понять, что, хотя Джобс и был выдающимся человеком, он настолько сильно ошибся насчет отмирания чтения лишь потому, что выдавал желаемое за действительное.

Примерно то же самое чувство я испытываю, когда слышу, как прорицатели будущего массовой культуры говорят, что скоро люди перестанут смотреть кино. Если верить всему, что говорят, то ключевое средство развлечения в наши дни — запойный просмотр телевидения, и существует примерно 4 379 причин даже не думать о походе в кинотеатр. (Реклама перед трейлерами, звонящие мобильные и жующие попкорн соседи, да и весь этот омерзительно грубый процесс в целом: мы уже тысячу раз слышали этот нудный список жалоб на кинотеатры.) Даже если вы принимаете на веру заповеди новых технологий, кино все равно остается отличным развлечением, и будет оставаться им довольно долго, — иначе левиафан «Дисней-Фокс» не продумывал бы миры блокбастеров с продолжением на четыре века вперед. Но, разумеется, набирающая обороты онлайн-трансляция рано или поздно неминуемо прикончит кино!

Вот за что ломали копья, по крайней мере на прошлом Каннском кинофестивале, представители Канн и «Нетфликса» (Netflix). Дело было не только в том, могут ли фильмы сети «Нетфликс», такие как «Рома» или «22 июля», участвовать в конкурсном показе фестиваля (нет, не могут), но и в том, за кем останется будущее. Давайте, наконец, представим, что картина «Рома» участвовала в конкурсе Каннского фестиваля и выиграла Золотую ветвь (такой поворот событий задним числом не кажется таким уж надуманным). Какое послание получил бы мир, узнав о том, что даже фильм-победитель кинофестиваля в Каннах можно будет посмотреть на стриминг-платформе? Это бы означало, что если они могут победить фильмы на этом поле, то они смогут победить их где угодно.

Но в этом году в Каннах, когда «Нетфликс» буквально сошел со сцены, все эти споры казались смутным воспоминанием. Никто не сидел рядом, обсуждая тонкости постановления французского правительства о задержке показа на три года, или сокрушаясь об американских неизбежных войнах за право показа между онлайн-платформами и кинотеатрами, студиями и прокатчиками, — настолько мощных столкновениях художественных и капиталистических сил, что битва между голливудскими агентами и Американской гильдией сценаристов (WGA) покажется легким недопониманием между приятелями.

В этом году люди в Каннах ходили на фильмы, которые десятками разных способов заявляли о том, что они представляют из себя именно кино. Вот в этом и была их сила и обаяние. А причина, по которой в этом году никто особо не обсуждал «Нетфликс», — помимо обычного для индустрии фонового шума пересудов о нем, — заключается в том, что ряд важнейших фильмов Каннского кинофестиваля был обязан своему воздействию именно показу на большом экране, причем это было так убедительно, очевидно, неизбежно связано с их внутренней сущностью на молекулярном уровне, что иначе просто и быть не могло.

По-моему, трудно придумать более удачный пример, чем «Скрытая жизнь» (A Hidden Life) Терренса Малика (Terrence Malick), эпическая, обволакивающая, жизненная драма о путешествии отдельного человека через тьму — и свет — самопожертвования. С точки зрения визуальности фильм просто невероятен. В основном он был снят в сельской части Австрии, где Франц Егерштэттер (Аугуст Диль), фермер, который отказался вступить в ряды гитлеровских войск в самом начале Второй мировой войны, обрабатывает землю в месте, напоминающем первую сцену «Звуков музыки», написанную кистью Брейгеля. Дело в том, что Малик пользуется камерой так, что изображение обретает более возвышенный смысл, и вот уже эта страна гор и лугов превращается в Райский сад, запечатленный сквозь широкоугольную оптику.

Заложенный в фильме смысл вырастает из этого великолепия. «Скрытая жизнь» показывает нам, что именно эта красота, этот рай, это приподнятое видение того, что мы называем домом, — и есть то место, которое даровано Францу как благодать, и которое он покинет в своем стремлении к смерти. Каждый ласкающий взор кадр Малика словно говорит (а точнее, побуждает зрителя задаться вопросом): «Как же Франц мог уехать отсюда?» Мир, который нам показывает Малик, слишком совершенен для самопожертвования. И все-таки именно он становится мерилом радикализма Франца. Он покинет эту красоту потому, и только потому, что по ту сторону увидел проблеск ее зеркального отражения. Его жизнь закончится, но его любовь, как и эта земля — вечна.

Все это основано на мощном эффекте погружения, который демонстрирует «Скрытая жизнь». Этот фильм — настоящее кино во всей его силе и славе. Это не просто фильм, который смотришь; в него входишь, словно в храм чувств. Некоторые окажутся к нему устойчивы (не всем картина понравилась), однако в любом случае «Скрытая жизнь», как и все фильмы, который я посмотрел в XXI веке, обязательно нужно смотреть на большом экране. Он должен быть масштабнее тебя, потому что он рассказывает о вещах, которые больше тебя — или кого угодно другого. Он о том, как самые незаметные акты сопротивления могут спасти человечество.

Тот факт, что «Фокс серчлайт» (Fox Searchlight) заплатили от 12 до 14 миллионов долларов за права на прокат «Скрытой жизни» в США и некоторых иностранных территориях, может показаться блажью этой компании, ведь «Древо жизни» Малика с Бредом Питтом в главной роли собрало у себя дома лишь 13 миллионов долларов. Зато в международном прокате фильм собрал 61 миллион, а у «Скрытой жизни», с ее европейским взглядом на фашизм Третьего Рейха (к несчастью, тема сейчас очень актуальна), есть все шансы стать значимым событием на иностранных территориях. (А еще она может быть номинирована на Оскар, как фильм о Холокосте или теме, близкой к этой.) Так что безрассудство «Фокс серчлайт» — 12 миллионов долларов за трехчасовой художественный фильм Терренса Малика — кажется чем-то большим, чем просто сделка. Есть ощущение, что это акт веры, голос, отданный не за что иное, как особую трансцендентальную притягательность кино. (Посмотрим, окажется ли он оправданным.)

В Каннах были и другие фильмы, которым просто необходимо быть больше зрителя. Например, «Маяк» (The Lighthouse) Роберта Эггерса (Robert Eggers), напряженное, атмосферное готическое противостояние между седым смотрителем маяка (Уиллем Дефо / Willem Dafoe) и его угрюмым учеником (Роберт Паттинсон / Robert Pattinson), фильм, который невероятно правдоподобно погружает вaс в зловещую нищету и изобретательную механику XIX века. Или другой изощренный исторический фильм, который работает совершенно иначе: «Портрет молодой женщины в огне» (Portrait of a Lady on Fire), картина Селин Скьямма (C?line Sciamma) о том, как в конце XVIII века медленно сближаются подающая надежды художница (Ноэми Мерлан / No?mie Merlant) и молодая женщина, невеста, портрет которой ей заказали написать (Адель Энель / Ad?le Haenel). Скъямма создала одну из тех редких романтических костюмных драм, которые опираются на старинный умиротворенный уклад жизни той эпохи, — он сквозит в каждом дюйме ее утонченных, парящих кадров, и его нарушают лишь взгляды актрис.

Среди фильмов Каннского фестиваля, которые требовали и заслуживали показа на большом экране, были также «Отверженные» (Les Mis?rables), рваное, динамичное повествование Ладжа Ли (Ladj Ly) о полицейском произволе в жилищном комплексе во Франции; «Малыш Джо» (Little Joe) Джессики Хауснер (Jessica Hausner), величественный, вводящий в транс фильм ужасов, с полчищами жутких цветов с красными лепестками и тонкой насмешкой над психотропными препаратами в качестве прикрытия для традиционной публики; и, собственно, обладатель Пальмовой ветви — фильм «Паразиты» (Parasite) Пона Джун Хо (Bong Joon-ho), масштабный, многофигурный и скабрезный социальный триллер про обедневшую семью мошенников, которые запускают такую неуклюжую и хаотичную аферу, что каждую ее безумную подробность просто необходимо рассмотреть как следует.

И потом, был еще фильм Квентина Тарантино «Однажды в… Голливуде» (Once Upon a Time…in Hollywood), который я посмотрел где-то неделю назад, и больше всего мне запомнилось чувственное впечатление от Лос-Анжелеса Квентина, — не только машины, наряды, популярная музыка, выпуклый неоновый китч ресторанов и кинотеатров середины века (в какой-то момент появился ослепительно красивый кадр, на котором легендарные ночные клубы зажигали свои огни в сумерках), натурные съемочные площадки телевизионных вестернов, дешевая подделка старых фильмов, которые, в свою очередь, тоже были имитацией. Нет, дело в том, как они совмещаются у тебя в сознании, то, как Тарантино приглашает тебя погрузиться в его возвышенное видение задворок Голливуда, какими они когда-то были. Я очень сомневаюсь, что у меня появились бы подобные мысли об этом фильме, если бы я не посмотрел его на большом экране.

Уже сотню лет мир кино будоражат споры об искусстве и коммерции. Ирония заключается в том, что в противостоянии онлайн-платформ и кинотеатров старые представления о походе в кино (даже в самый крупный коммерческий кинотеатр) теперь оказываются на элитной / изысканной / художественной стороне уравнения. Основной довод звучит так: люди хотят получать то, что им нравится, раз это позволяет техника, а хотят они онлайн-трансляцию. Они хотят записаться в Клуб «Диванные домоседы навсегда».

Но точно так же, как «возвращаются» книги, — не так, как вернулись виниловые пластинки, «новое — хорошо забытое старое», фетиш повернутых на всем аналоговом, — ведь книги никуда и не уходили, потому как оказалось, что люди питают к ним глубокую и вечную привязанность, так же возвращается и опыт похода в кинотеатр, потому что люди испытывают к нему глубокую и вечную любовь. И сущность этой любви нельзя измерить в цифрах. Поход в кино, как показали Канны в этом году, это ритуальный опыт. Его нельзя ничем заменить. Его масштаб нельзя уменьшить. Его нельзя транслировать онлайн без частичной потери сущности. Напоминая нам об этом, Канны снова прикоснулись к его славе.