СМИ

2017 год прошел под знаком 100-летия Великой Русской революции. Однако какой-либо адекватной и объективной оценки этого события со стороны российских властей в ноябре месяце не последовало. Их реакция оказалась скорее невнятной. Общественному мнению оставались «страсти по Матильде». Но 100 лет в этом году исполнилось не только Октябрьской революции, но и одному из ее первых детищ — Всероссийской чрезвычайной комиссии, более известной под аббревиатурой ВЧК. Означенный юбилей и дал повод под занавес года к политизированной исторической дискуссии о наследии Великого Октября по части государственной безопасности. 20 декабря сотрудники ФСБ отметили свой профессиональный праздник. А 19 декабря 2017 года, т. е. накануне этого «праздника», в «Российской газете» было опубликовано интервью с директором ФСБ генералом армии Александром Бортниковым.
В Сети интервью Бортникова стало самым обсуждаемым текстом дня. Оно было воспринято нашей «прогрессивной общественностью» как еще один признак наступления неосоветизма. «Чекист рубанул, не стесняясь», — озаглавило свой материал «Радио Свобода». Историк Никита Петров в «Новой газете» разоблачил «программное интервью» директора ФСБ Александра Бортникова. «Попытка создать красивую историю госбезопасности провалилась». По словам Петрова, учреждение ВЧК отбросило страну в правовом плане до уровня Средневековья. Кандидат в президенты РФ Ксения Собчак попросила прокуратуру проверить слова главы ФСБ о репрессиях в СССР. Группа академиков и член-корреспондентов РАН опубликовала открытое письмо с критикой интервью и заявлением, что «впервые после XX съезда КПСС одно из высших должностных лиц нашего государства оправдывает массовые репрессии 1930–40-х годов». Академики напомнили, «какое огромное количество замечательных ученых было уничтожено в расцвете своей деятельности». Заметим: академики, очевидно, несмотря на свой ученый статус, не понимают, что главной движущей силой Русской революции выступила интеллигенция. Поэтому ей и «досталось» вкупе с выдающимися или видными представителями творческой и технической интеллигенции. Тогдашнюю, да и нынешнюю российскую интеллигенцию можно определить, как рвущихся к власти интеллектуалов.
В этой связи вполне закономерно, что «Конгресс интеллигенции против войны, изоляции России, реставрации тоталитаризма» в своем заявлении потребовал ни много ни мало — незамедлительной отставки директора ФСБ Александра Бортникова. Бортникова обвинили в «фактическом оправдании геноцида» по социальным и национальным признакам и в «сознательном приуменьшении» масштабов террора 1920–50-х годов. О предшествующих периодах антигосударственного и государственного террора в заявлении, разумеется, умалчивалось.
Еще одна группка интеллигенции — члены возглавляемого Алексеем Кудриным Комитета гражданских инициатив (КГИ) — также заявила о «морально недопустимом оправдании политических репрессий» в интервью Бортникова. Как будто можно подходить с категориями морали к совершенно иной исторической эпохе, тем более не понятой членами КГИ.
Другой наш выдающийся современный интеллигент Леонид Гозман в The New Times написал: «20 декабря 1917-го — кристальная ясность. Была создана ЧК, машина террора, отвергнувшая все, что было к тому моменту достигнуто человечеством в области права». Надо так понимать Гозмана, что большевики перечеркнули все — в том числе и законы Хаммурапи.
Свое заявление по поводу выступления Бортникова, разумеется сделало и «Международное общество Мемориал». «Упразднив одним из первых декретов все старые суды, большевики немедленно создали систему внесудебной расправы с оппонентами». Но так ли это? Ведь, если разобраться по существу, то внесудебная расправа, даже вне рамок компетенции самодержавного монарха, осуществлялась тайной политической полицией в Российской империи задолго до революции 1917 года — по чрезвычайным указам 1878 и 1882 года. Репрессии в административном порядке были обычной практикой в Российской империи, что и следует уяснить современным «правозащитникам» с их «Мемориалом», который принципиально уходит от исторического подхода и избегает изучения самого горячего периода террора всех цветов — репрессий 1917—1920 годов.
Проблемой по-прежнему остается то, что современная интеллигенция, зацикленная со времен «Оттепели» на проблеме сталинских репрессий, из Александра Солженицына прочла лишь только «Архипелаг Гулаг». Но несколько томов его «Красного Колеса» она так и не смогла осилить. Циничный ерник Войнович в свое время издевался над «Сим Симычем Карнаваловым» с его «Глыбами». Создатель «Чонкина» писал: «После „Августа Четырнадцатого“ Солженицын начал писать неинтересно, и чтение „Красного колеса“ — это работа только для очень трудолюбивых». А между тем, именно в «Красном колесе» Солженицын основательно объяснил, как Россия дошла до революции, а вместе с ней и до репрессий, перешедших в террор, завершившихся на излете сталинскими чистками. Именно «Красное колесо» писатель рассматривал главным трудом своей жизни.
В общем, можно констатировать, обе стороны в рассуждениях на исторические темы в обсуждении интервью Бортникова проявили склонность к мифотворчеству вокруг террористической стороны Русской революции. Так, например, Бортников утверждал: «Структуры, решавшие разведывательные и контрразведывательные задачи, обеспечивавшие охрану правопорядка и защиту границ, в той или иной форме существовали в России еще со времен становления централизованного русского государства, но именно 100 лет назад они впервые были выстроены в целостную систему под единым началом». Однако не трудно заметить, что при этом военная разведка почему-то осталась за рамками «целостной системы», и как раз то, что существовало в рамках ВЧК в 1917—1922 годах, вряд ли можно определить, как «целостное и под единым началом». Центральный аппарат ВЧК — это одно, а местные чрезвычайки — это совсем другое. И их деятельность чаще всего не сопрягалась. Самый известный пример — расстрел царской семьи. Историки до сих пор спорят, было ли это самодеятельностью «уральских чекистов», или же они выполняли приказ из Москвы. Другой известный пример — выступление левых эсеров 6 июля 1918 года было подготовлено в рамках ВЧК, при активном участии члена коллегии ВЧК Вячеслава Александровича. Германского посла графа Мирбаха убили сотрудники ВЧК — Блюмкин и Андреев. Сам председатель ВЧК Феликс Дзержинский был арестован в одном из подразделений ВЧК — отряде Попова.
Известны и другие примеры неподчинения низших инстанций высшим в рамках ВЧК. Так, например, Дзержинский направил для руководства ЧК в Сибирь своего человека, а его там не приняли и отослали обратно в Москву. Ну, и кроме того, Центральный аппарат ВЧК совершенно не мог контролировать прием кадров на региональном и ниже уровнях. Ну, и заметим, в отмеченном выше абзаце Бортников совершенно умолчал о внутренних политических функциях ВЧК, которые отнюдь не сводились к «разведывательным и контрразведывательным задачам» и «обеспечении охраны правопорядка» (какого!) и «защите границ».
В свою очередь, критики Бортникова отметились непониманием явления государственного террора как протяженного по времени явления — одной из функций «полицейского государства» в чрезвычайных условиях. Уже в который раз наша интеллигенция, сосредоточившись исключительно на теме т. н. «Сталинских репрессий», игнорирует проблему террора и экстремизма как таковых. В этом отношении очевидно, что в данном конкретном российском случае отсчет цикла террора следует отнести к дореволюционному периоду — с запуском процесса после 1860-х годов. В этом цикле «Сталинские репрессии» следует соотносить с пиком террора в годы гражданской войны. Статистически население России по окончанию горячей фазы гражданской войны 1917—1922 годов сократилось на 12,7 миллионов человек, а с учетом падения рождаемости и до 23 млн человек. Какую часть в этом массиве составили жертвы политических репрессий всех сторон в гражданской войне определить абсолютно невозможно. Но ясно, что первенство в нем осталось за красными, и пик государственного террора пришелся на этот период, а не на 1937—1938 годы.
Далее современным критикам сталинских репрессий следует критически отнестись к позиции своих исторических предшественников из числа интеллигенции, памятуя о том, что в пореформенный период именно интеллигенция придерживалась двойного стандарта к морали и праву применительно к революционному движению и революционному антигосударственному террору. В противном случае исключительный интерес только к теме «сталинских репрессий» заставляет заподозрить наследственную заинтересованность представителей тех семейств, которые в годы революции сами завладели собственностью репрессированных, но, правда, потом сами же и пострадали от репрессий на стадии Термидора, иначе известной как «революция пожирает своих детей». Следует указать, что в плане репрессий «сталинизм» достиг достижения в единственном — в расправе над собственными партийными товарищами, не взирая на их ранги. А подобной публики русскому консерватору не жаль. Сейчас «Конгресс интеллигенции» занимается «судом над сталинизмом», но почему-то не «судом над революцией».
С другой стороны дебатов, директор ФСБ Бортников в своем интервью несколько исказил содержание деятельности отечественных спецслужб. В интервью он заявил: «Про органы безопасности создано множество мифов, нередко весьма живучих», и, как будто в подтверждение этого тезиса, сам стал излагать «факты» в рамках мифотворчества. Тенденциозность выразилась в том, что он намеренно сделал акцент на контрразведывательной тематике, всячески уклоняясь от содержательного определения своей службы и служб-предшественников, начиная от ВЧК как «тайной полиции». Заметим, что понятие это само по себе нейтрально и отражает достаточно распространенную реальность. Бортников проигнорировал фактор «полицейского государства», и внутреннюю содержательную деятельность отечественных спецслужб, связанную с внутренними политическими процессами.
Второй крайне неудачный момент — глава ФСБ в своем интервью легитимирует свое ведомство в качестве преемника ВЧК через ряд последовательных во времени структур. На это, разумеется, указывает и сам праздник, назначенный на 20 декабря — день основания большевистской тайной полиции в 1917 году. В интервью Бортников заявил: «Наше Отечество неоднократно становилось объектом враждебных посягательств иностранных держав. Противник пытался победить нас либо в открытом бою, либо с опорой на предателей внутри страны, с их помощью посеять смуту, разобщить народ, парализовать способность государства своевременно и эффективно реагировать на возникающие угрозы. Разрушение России для некоторых до сих пор остается навязчивой идеей». Здесь, заметим, нам очевидна историческая ирония. Ведь не трудно заметить, что в речи Бортникова присутствуют все те самые пункты обвинения, которые были задействованы в том числе и тогдашними государственными властями — Временным правительством, против большевиков летом 1917 года. А большевики, захватив власть осенью того же года, ответили на подобную «критику» созданием ВЧК, восстановлением цензуры, Брестским миром, гражданской войной, и беспрецедентным террором.
Между тем, одна из главных функций современной тайной полиции в РФ — это борьба с революцией, цветовую гамму и цветочки под нее можно определять как угодно. Обоснование деятельности организации — борьбой с внешними силами, не должна никого смущать. Любая значительная революция осуществляет себя через взаимное влияние с внешним миром.
Очевидным нонсенсом здесь выглядит заявленная Бортниковым преемственность ФСБ от ВЧК. Сейчас местные управления по наследству по-прежнему украшены бюстами и портретами Дзержинского. Нужно обладать простым художественным воображением, чтобы представить, как бы «железный Феликс» и его революционные фанатики-террористы, представители известных этнических меньшинств поступили бы с их нынешними обитателями: расстреляли бы их всех скопом с уборщицами или же последних оставили кровь отмывать в подвалах?
ВЧК-ОГПУ-КГБ, по известному определению, были «вооруженным отрядом» Партии, а сама Партия была чем-то вроде «ордена меченосцев».(1) Вот и все наследие Русской революции налицо — нет ни Партии, ни ее вооруженного отряда, но остается ведомство, руководитель которого отсылает к ним ведомственной генеалогией. Что общего между многонациональными революционными экстремистами, создавшими тайную полицию для проведения для удержания власти на государственном уровне революционного террора, и директором ФСБ Бортниковым, утверждающим «открещиваться от слова „чекист“ — это все равно что предавать забвению поколения наших предшественников»? Но, заметим, использование не в тему в романтическом флере слова «чекист» означает одновременно открещивание от крещенных масс народа и служилых людей предшествующего царского авторитарного режима. (2)
Охранительство на подобном базисе зыбко. Ведь не секрет, что деятельность в годы революции провинциальных чрезвычаек — одна из самых неприглядных страниц отечественной истории. Героизировать и романтизировать ее деятелей нет никаких оснований. В итоге, глава ведомства, призванного сейчас бороться с революцией, выстраивает легитимность своего ведомства и «героическую» преемственность от тайной полиции, созданной революционерами, экстремистами, террористами, а зачастую и просто уголовниками. Это даже не смешно. Ведь давно пора уже уйти от факторов общественного раскола гражданской войны вековой давности. Хватит делиться на красных и белых!
И нет ничего нелепей, чем припадать в 2017 году к «истокам». Чего тут праздновать 20 декабря? Страна на стратегических направлениях оказалась отброшена ко временам царя Алексея Михайловича, государственная собственность подверглась масштабному расхищению, а разрушенная промышленность никак не может выйти в продуктивный самоподдерживающийся рост.
Бортников напомнил, «что Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем при Совете Народных Комиссаров во главе с Феликсом Дзержинским создавалась как временный орган с особыми полномочиями в условиях критического положения в стране, начала Гражданской войны и иностранной интервенции, паралича экономики, разгула бандитизма и терроризма, роста числа диверсий, усиления сепаратизма. Как Вы понимаете, чрезвычайность ситуации диктовала необходимость принятия чрезвычайных мер». Но здесь, заметим мы, советская «чрезвычайка» своим названием и сутью являлась прямым продолжателем по сути, по делам и в лексике царской Усиленной Охраны с ее чрезвычайными мерами. Где здесь революция, а где уже контрреволюция?
Всем критикам интервью Бортникова по части «сталинских репрессий» следует указать, что режим политической чрезвычайщины с властью тайной полиции и несудебными репрессиями возник задолго до большевиков с их чрезвычайками. Это был государственный ответ на политическую деятельность российской интеллигенции и антигосударственный террор.
В августе 1880 года для противодействия террору по предложению Лорис-Меликова прежнее полицейское ведомство — Третье Отделение его императорского величества канцелярии было ликвидировано и вместо него была создана центральная политическая полиция, сперва именовавшаяся Департаментом государственной полиции, а с 1883 года просто Департаментом полиции. Именно это чрезвычайное полицейское учреждение царской России после 1881 года стало предтечей и прообразом советской политической полиции, начиная от ВЧК, ОГПУ и т. д. вплоть до КГБ. Главная особенность всей системы — еще в дореформенной России была создана двухъярусная система полиции. Подобная структура существует до сих пор. Между тем, до Первой мировой войны ни в одной другой стране мира не было двух видов полиции: одной для защиты государства, а другой — для защиты его граждан. Разумеется, во многих европейских странах существовали департаменты политической полиции, но их функции заключались в выявлении и передаче подозреваемых органам правосудия. Только в царской России политическая полиция пользовалась полномочиями, позволявшими ей без суда и прокурора подвергать подозреваемых репрессиям — арестовывать, ссылать и т. д. Правда, что не расстреливать.
С подобными чрезвычайными прерогативами Департамент полиции стал главным стражем государственной безопасности в России, выполняя функции тайной политической полиции. Формально новое ведомство тайной полиции входило в состав Министерства внутренних дел, но действовало оно абсолютно самостоятельно, подчиняясь не министру, а своему главе, напрямую связанному с царем. Один из отделов Департамента полиции занимался тайным политическим сыском. В 1898 году этот отдел Департамента полиции был преобразован в «Особое отделение». Это учреждение вело непрерывную слежку за революционерами в России и за рубежом, устраивало хитроумные провокации. На местах ему подчинялись региональные Охранные отделения. Заграничную структуру представлял заведующий Заграничной агентурой (Парижское бюро).
Кроме охраны государственной, общественной безопасности и порядка, пресечения государственных преступлений в обязанности Департамента полиции входило: охрана государственной границы, выдача паспортов, надзор за проживающими в России иностранцами и евреями, кабаками, противопожарными средствами и взрывчатыми веществами. Департамент полиции контролировал сферу культуры. Он утверждал уставы разных обществ и клубов, разрешал чтение публичных лекций, организацию выставок и съездов.
С самого начала с 1881 года Департамент полиции в отношении политических преступлений был выведен из-под прокурорского и судебного надзора. Контроль за его деятельностью носил исключительно внутриведомственный характер. С этого времени все население Российской империи попало в зависимость от личного усмотрения чинов политической полиции. В отношении государственной безопасности объективный критерий виновности был отменен. Виновность устанавливалась на основании субъективного мнения сотрудников тайной полиции.
«Распоряжения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия и приведении определенных местностей империи в состояние Усиленной Охраны» от 14 августа 1881 года предусматривали определенные «чрезвычайные» меры для сохранения порядка в Империи. По ним органы полиции получили компетенцию задерживать на срок до двух недель всех лиц, «внушающих основательное подозрение» с точки зрения государственной безопасности.
После 1881 года обширный набор преступлений, считавшихся политическими, стал караться, в основном, в административном порядке. К 1890 году государственные преступления были вообще выведены из компетенции суда и с тех пор до самой революции 1905 года решались в административном порядке. Обыски, тюремные заключения, ссылка проводились Департаментом полиции собственной властью без санкции прокурора. Российский подданный административным решением подвергался ссылке не только за преступное деяние, под которыми могли полагаться устные и письменные высказывания, но и по причине одного только подозрения. Это означало мероприятие чисто профилактического характера.
Наделение тайной полиции широкими полномочиями без суда и консультаций с прокурором приговаривать подданных к ссылке влекло за собой сужение полномочий формально считавшегося «самодержавным» монарха. В итоге получилось так, что на момент Февральской революции от самодержавия осталась тень. На практике чрезвычайные полномочия не упрочивали власти монарха! Они лишь открывали простор для новых требований со стороны бюрократии и полиции все более широких полномочий для борьбы с революционным движением.
С марта 1882 года полицейские власти Российской империи получили право ставить под гласный надзор любого подданного. Это означало серьезное ограничение личных прав. Поднадзорный не мог поступать на государственную службу, занимать общественную должность, состоять в частных организациях, преподавать, владеть типографией. Поднадзорному запрещалось менять место жительства без разрешения полиции. Его жилье в любой момент без какой-либо судебной санкции могло быть подвергнуто обыску. Кроме того, мощным властным инструментом тайной полиции стала выдача справки о благонадежности, нужной для поступления в университет или на государственную службу.
Целью российской секретной полиции в режиме «полицейского государства» стало не только предупреждение и подавление крамолы, но и активное внедрение в общество. В российском Особом отделении Департамента полиции во время начальства Сергея Васильевича Зубатова (1864—1917) была изобретена стратегия конструирования общественных институтов для контроля их бюрократией — на практике же аппаратом государственной безопасности. В идеале, руководствуясь этой стратегией, со временем в царской России можно было бы созвать парламент, состоящий из секретных агентов тайной полиции или лиц, связанных с ней.
В связи со всем вышесказанным следует уяснить: одним из первых государственных мероприятий большевиков стало восстановление тайного политического сыска, разрушенного Февральской революцией. ВЧК получила гораздо более широкие полномочия, чем в свое время имелись у Департамента полиции, Охранки и корпуса жандармов. Во время гражданской войны чекисты получили неограниченное право расстреливать тех, кого по своему усмотрению они причисляли к «контрреволюционерам» или брали в качестве «заложников». Вот вам и различие: при царизме в административном порядке ссылали, при революционном режиме — расстреливали или заключали в концентрационные лагеря. То, что при царском режиме звали «крамолой», при комиссарах стало «контрреволюцией». Подобно царскому режиму, большевистский режим считал функцию полицейского государства чрезвычайной временной мерой. Но чрезвычайщина затянулась.
Бортников в интервью утверждает: «Работа [ВЧК] разворачивалась без необходимой профессиональной подготовки, опыт нарабатывался „с нуля“». Так уж и с нуля? ВЧК организовывали революционеры-подпольщики, которые были прекрасно знакомы с другой стороны тайного фронта с секретным политическим сыском Российской империи со всеми его недостатками и прорехами. Захватившие в октябре 1917 года власть радикальные интеллигенты выросли в режиме «чрезвычайных» и «временных» законов. До февраля 1917 года они сами были объектами слежки у царской политической полиции. Их ссылали простым административным решением, обыскивали, арестовывали, содержали в тюрьмах. Они, с одной стороны, нарабатывали навыки по преодолению цензуры. С другой — боролись с засланными в их среду провокаторами. Их представления о правительственном правлении оказалось зеркальным отражением царского режима. В этом плане массовая фабрикация обвинений и метод провокации наличествовали с самого начала деятельности ВЧК, а не являлись особенностью деятельности органов в период «Большого террора» Сталина.
Ситуация с государственным террором и восстановлением «тайной полиции» демонстрирует, что обратной стороной революции становится реставрация, содержание которой определяется наличным культурным материалом, который коренным образом изменить революция неспособна. (3)
В целом, следует констатировать, что интервью Бортникова явно не соответствует вызовам новой революции. Между тем, ее программа и цели уже вполне сформулированы — и идут в русле прошлых революционных вызовов — сделать из России «нормальное европейское государство», а через это преобразовать и российское общество.
Любой революции предшествует подрыв легитимности действующего режима. Вот перечень сколько-нибудь значимых резонансных событий 2017 года в России на ниве культурной политики, явно носящих идеологическую нагрузку и направленных на подрыв легитимности российских властей и институтов, — это конфликт вокруг принадлежности Исаакиевского собора, скандалы вокруг Гоголь-центра и фотовыставки Джока Стерджеса, фильма «Матильда» и балета «Нуреев», установки Стены скорби в Москве, и выступления мальчика из Уренгоя, мероприятий в Ельцин-центре. Каждая из перечисленных акций служит делу консолидации интеллигенции перед лицом государства и подрыву легитимности этого государства. Протесты интеллигенции против интервью главы ФСБ встают в тот же ряд. И зачем их нужно было провоцировать?
Государство добивается подчинения не потому, что у него не хватает сил, чтобы поднять все брошенные ему перчатки, но потому, что у него их достаточно, чтобы поднять те, которые оно ждет. Отсутствие решительных действий со стороны государства приводит к потере престижа. Вызов следует за вызовом, и в результате мы получаем политический крах, известный под названием «революция».
В рассматриваемом случае государство, что делать совсем необязательно, само бросило перчатку «передовой интеллигенции» в виде интервью Бортникова. И получило ответ. «И подобного рода ответ стал вызовом государству, на который у него уже не нашлось что сказать, — думают, очевидно, в среде интеллигенции, — из-за дефицита интеллектуальных сил и системного кризиса». Интервью Бортникова было приглашением интеллигенции к дискуссии, а стало поводом для нападок. Очевидно, что с подобной интеллигенцией совершенно невозможно серьезно обсуждать кризис государственности и цивилизации, который в виде чрезвычайщины полицейского государства продолжается в России уже 137 лет.
Дмитрий Семушин
(1) Сталин И.В. Сочинения. Т. 5. М., 1947. С. 71.
(2) В 2017 году наши власти явно мучились с мемориалом революции. Лучше всего из-за актуальности момента было бы поставить в Петербурге памятник «неизвестному городовому». 26 февраля 1917 года после того, как в Петербурге взбунтовалось войско, полиция разбежалась. Однако своих уличных постов не покинули верные своему служебному долгу отдельные городовые. Как их только не убивали. А это были простые полицейские, следившие за уличным порядком и состоявшие на незначительном жалованье, зачастую набранные из унтер-офицеров сверхсрочников военной службы.
(3) Слово «революция» происходит от латинского revolvere «вращаться». Термин первоначально применялся для описания движения планет. Средневековые астрологи воспользовались им для объяснения внезапных и непредсказуемых поворотов событий в жизни людей. Смешна современная критическая этимология Русской революции, продемонстрированная некоторыми российскими авторами в юбилейном году: Февраль де был настоящей «революцией», а вот Октябрь — только «переворотом». Слово «революция» иностранного происхождения, а слово «переворот» является его русской калькой. И в том и в другом случае — по смыслу «вращение», «поворот». От старого режима новый революционный режим поворачивается к предшествующей практике.