СМИ

Сейчас, когда в Москве бушует «победобесие», словно радиация распространяется на наши пространства, крайне необходимо новое переиздание воспоминаний Федора Пигидо-Правобережного (Федор Пигидо, псевд. Правобережный — деятель украинской диаспоры в Германии, — прим. ред.).

«Уже в первые дни июля высокопоставленные партработники начали вывозить из Киева свои семьи на восток, за ними — ниже рангом, а там — и мелюзга из партийных комитетов потянулась за ними… Эта паника руководящих верхов не могла не найти отголоски в массах и, действительно, — усилив те настроения, которые царили в широких кругах населения, — она набрала лишь другие формы, а именно: небывалого массового дезертирства. Неявка призванных мобилизацией резервистов набрала массовый характер. Я хорошо помню Русско-японскую войну, которая, как известно, была очень непопулярна в народе; не менее хорошо помню Первую мировую войну. Пробыв три года на фронте, я хорошо знаю настроения солдатских масс, но чего-то хоть отдаленно похожего мне не пришлось ни наблюдать, ни слышать».

Это — фрагмент из книги «Великая Отечественная война». Именно так, в кавычках. Написал Федор Пигидо-Правобережный (1888-1962). Его биография была стандартной для большого числа интеллигенции Приднепровья. Крестьянин из Стайков Киевской губернии получил среднее медицинское и высшее экономическое образование, затем работал в советских производственных структурах, преподавал в вузах. Во время войны находился на занятой нацистами территории, потом, как и сотни тысяч украинцев, эвакуировался на Запад, не желая снова оказаться под властью Сталина. Сторонником нацизма никогда не был. Работал в украинских эмигрантских изданиях, в научных центрах, был активным деятелем Украинской революционно-демократической партии. Впервые эта книга опубликована в Канаде в 1954 году, переиздана на Украине в 2002 году. Но, боюсь, она известна только нескольким тысячам любознательных читателей. А между тем сейчас, когда в Москве бушует «победобесие», словно радиация распространяется на наши просторы, крайне необходимо ее новое переиздание…

«Попытки применить «приказ тов. Сталина от 3 июля» в селах — запахивание тракторами хлебов в поле на корню, вытаптывание полей пшеницы табунами скота, который со всего Правобережья сгоняли за Днепр, попытки вывезти запасы зерна из колхозных зернохранилищ, свиней и скота с колхозных ферм, — приднепровское крестьянство встретило открытым сопротивлением. Уже в первой декаде июля подавляющее количество колхозов в приднепровских селах было разгромлено, а зерно, свиней, мелкий скот и птица разобраны крестьянами… Местная власть была бессильна прекратить этот произвол. Ввелись открытые разговоры, что вот наконец «пришел конец Советам», что с немцами идет «украинское правительство во главе с Винниченко», что «когда придут немцы, будет создана украинская армия», и что народ, «как один», станет на защиту своих границ».

Вот такие настроения зафиксировал Федор Пигидо в селах вблизи Киева, когда советско-германская война только началась. Вермахт подходил к столице УССР — и настроения становились более радикальными.

«Степенный крестьянин X. говорит, что в Ржищеве он сам читал листовку, сброшенную немецким самолетом, где Гитлер призывает население оставаться на месте и помочь в борьбе против Сталина и коммунистов. Там же он обещает отменить колхозы и передать землю крестьянам. „Конец колхозам. Похозяйничали, ироды!" — закончил он свой рассказ.

Листовок, о которых рассказывал X., мне не пришлось видеть самому. Зато в начале августа мне попала в руки другая обращение, также сброшенное немецкими самолетами. Была она напечатана безграмотно, на русском языке. В грубом и похабном стишке, рассчитанном, очевидно, на „нового сталинского человека", рассказывалось, как Ворошилов со своими командирами убегает от немцев.

На следующий день грохот канонады еще усилился. Вслушиваются люди, крестятся, и радость на лицах меняется на тревогу: „Там же где-то наши дети…"

Во время работы в поле я имел возможность наблюдать „энтузиазм" украинского народа — за эти дни мне довелось увидеть, буквально говоря, сотни так называемых дезертиров, все это пределами, балками пробиралась до родных сел. Здесь и дезертиры из армии, и мобилизованные резервисты, и бегущие из окопных работ. Идут в одиночку, идут группами…»

На подступах к Киеву разворачиваются бои между советскими и немецкими войсками, и Федор Пигидо, который выбрался из Киева в село к своей семье, наблюдает за действиями Красной армии:

«Между командным составом выделялся один старший лейтенант — типичный красный командир времен Гражданской войны 1918-1920 годов: дерзкий, хамоватый, типа „даешь-берешь"». Он всегда вертелся у молодок, и его все знали. Звали его Петька, фамилии никто не знал. Как-то приходит моя жена от соседей и говорит, что этот Петька — «даешь-берешь» — хвастался на улице девушкам, что завтра он сам отгонит немцев «аж за село Стретовку». И действительно, на второй день на юго-западном отрезке нашего фронта началась стрельба: за автоматами заверещали минометы, а дальше и пушки. За час все затихло. Вечером рассказывали, что это тот самый Петька, не предупредив штаб, даже соседние участки фронта, предпринял атаку на немецкие позиции. Я не могу сказать, чем руководствовался этот горе-командир: ему захотелось получить ордена за „проявленную в бою с противником инициативу", или просто доказать девушкам, что и он кое-чего стоит… В результате этой операции, после боя «не вернулось» назад двадцать пять красноармейцев. Мне потом рассказывали учителя, что вечером в штабе этого Петьку распекал командир, причем было пущена в действие вся советская терминология, вплоть до седьмого колена включительно. На этом и кончилось. Двадцать пять красноармейцев» не вернулись, а Петька продолжал радовать девушек».

Красная армия реагирует на действия «петек» всех уровней тем, что не хочет воевать «за Родину, за Сталина». Не удивительно: значительное количество бойцов пережили голодомор, родственники были раскулачены или выселены из крупных городов во время их «очистки от нетрудовых элементов». А следовательно, имеем закономерный результат:

«Сколько их так „отступало", трудно сказать. Они избегали больших дорог, направлялись тропами, расспрашивали о более глухих дорожках — на больших путях, вероятно, была засада. Немало из них «оседало» по селам, пользуясь гостеприимством населения… Все время, до прихода немцев, можно было наблюдать этот поток дезертиров. Шли красноармейцы всех национальностей — татары, казахи, кавказцы, сибиряки, даже москали, шли и наши, украинцы. Все они были утомлены, истощены, голодны, очень много босых, ноги в язвах. Бесконечной чередой ходили они от дома к дому, прося поесть».

Битва за Киев закончилась окружением почти миллионного Юго-Западного фронта во главе с генералом Михаилом Кирпоносом, и это окружение превращается в полную катастрофу:

«На другой день вечером привели с левого берега группу пленных, человек 400-500 — интернационал из русских, украинцев, кавказцев и т.п. В основном это были обычные бойцы — десять сержантов и значительная группа из шоферов. Охранники словаки — люди добрые. Пошли мы к этим пленным поговорить. Рассказывают, что киевскую группу обошли немцы, и она оказалась в „мешке". Киевская группа войск, состоявшая из нескольких армий, полностью уничтожена. Сотни тысяч бойцов и командиров, все вооружение и запасы попали немцам в руки. Советские армии отступали из Киева, заполнили все дороги Левобережья. Автомашины, конные обозы стояли в два-три ряда так, что не только артиллерия и танки не могли двигаться и были парализованы, но и пехота не могла передвигаться по дорогам. Все это нещадно обстреливала немецкая авиация. Кое-кто из комиссаров и старших командиров пытались организовать ударные группы, чтобы пробиться на восток, к своим. Позже мне довелось слышать от участников этого позорного отступления, что немецкие заслоны были такие незначительные, что достаточно было малейших усилий, чтобы преодолеть их, и миллионная армия с огромными запасами военного снаряжения была бы спасенная от полного уничтожения, но подавляющее количество бойцов не желала драться с врагом».

И это тоже правда… В плен тогда попали 665 тысяч советских воинов, 100-120 тысяч разбежались по деревням, и только 21 тысяча вышла из окружения. Цифры слишком красноречивы, поэтому настроения красноармейцев, зафиксированные в книге Пигидо-Правобережного, можно считать типичными:

«В нашем полку, — вмешался в разговор высокий, дородный красноармеец, комиссар дивизии собрал бойцов и командиров и начал призывать людей идти, чтобы пробиться на восток. Он уверял, что немцев очень мало и пробиться очень легко. Красноармейцы насупленно молчали. Командиры — тоже. Тогда комиссар подал команду строиться в ряды. Красноармейцы заволновались. Командир нашей роты окликнул бойцов:

— Кого вы слушаете? Гнать проклятого чекиста! Комиссар мигом выхватил наган и выстрелил. Ротный упал. К комиссару бросились наш старший лейтенант и толпа красноармейцев — за минуту его разодрали на куски…

— Да вот же бойцы из нашего полка — не дадут соврать, — в заключение добавил он.

— Да, правда, убили проклятого сталинского собачника.

— Собаке — собачья и смерть! — отозвалось еще несколько голосов».

Федор Пигидо не только фиксировал то, что видел вокруг. Он тщательно осмысливал трагические события, которые происходили со страной и народом:

«Я считаю, что не надо стыдливо замалчивать того, что перед началом и в первом году войны симпатии как украинского, так и других народов СССР были вполне на стороне врага большевиков — немцев. То, что было, того ни скрыть, ни замолчать не возможно, да и не надо замалчивать. Итак, лучше об этом сказать откровенно. Надо лишь понять, что сделало возможными такие явления, что их сталинская клика квалифицировала словом измена — „измена Родине". Но явление это более сложное, и эпитет „изменник Родине" его не может определить. „Предателей' может быть десять, восемнадцать, тысяча, наконец, несколько тысяч, но десятки, а то и сотни тысяч и десятки миллионов „изменников" — это уже нечто иное. Это уже заставляет остановиться над этим явлением более подробно, чтобы глубже его понять — кто, в конце концов, „предатели": сто восемьдесят миллионов „беспартийных большевиков" или кучка узурпаторов, которая засела в Кремле и с упрямством маньяков, с неслыханной жестокостью ведет свои кровавые эксперименты. На мой взгляд и на взгляд всех нормальных, посторонних людей, ответ здесь ясен».

Конечно, надежды украинцев и других народов СССР на то, что Германия может принести освобождение от ужасов сталинизма, были иллюзией, поскольку не существует «хороших» тоталитарных режимов; изменились формы террора против людей, но не изменился их смысл. Федор Пигидо так объясняет природу этих иллюзий, которые ярко проявились в 1941 году:

«Значительная часть псоветских людей знала о существовании гитлеровского „Майн Кампф" и больших иллюзий не создавала, но в то же время широкие круги народов ССР кровью заплатили за двадцать пять лет сталинской тирании… Итак, бросали оружие не потому, что гитлеровский режим был хорош, а потому, что обессиленное почти двадцатипятилетним террором население Советского Союза не видело для себя другой возможности сбросить кровавый сталинский режим… И пусть это никого не удивляет: такая ужасная, такая невыносимая была советская действительность, в частности и особенно для крестьянства, что мысль попасть хотя бы к Гитлеру была так привлекательна, что советские народы слепо, стихийно отдали свои симпатии немцам. И нужна была безграничная тупость гитлеровского окружения, чтобы так фатально для себя не учесть этих настроений и не использовать их».

Как ни парадоксально, с противником советской власти Пигидо-Правобережным в этом соглашался глава этой власти Джугашвили-Сталин, который как-то обмолвился, что именно глупая политика Гитлера сделала народы Советского Союза врагами нацизма…