СМИ

Поэт и публицист Анна Ревякина о женском лице войны, о женщине, которая бросила, но не бросила дом

Это была наша вторая встреча, много воды утекло с той поры, когда я впервые увидела её — мою одногодку, тонкую и высокую, зеленоглазую, с русой косою набок. Тут важно понимать, дорогой читатель, что, если бы я когда-нибудь задумала написать роман или повесть о человеке подобной профессии, мне ни за что не удалась бы именно эта героиня. Более того, всё, что будет написано мною о ней в этом материале, возможно, прозвучит фальшиво по той лишь причине, что есть такая разновидность правды, которую как ни скажи, всё равно получается как вымысел, но я всё же попробую…

Юла

Первая наша встреча произошла во второй половине 2016 года, я работала над поэмой «Шахтёрская дочь» о снайперше Марии, и мне нужны были материалы для того, чтобы не голословить в тексте, а совершить хотя бы попытку приблизиться к правде войны на Донбассе. К страшной ежедневной правде, которую знают только пешки, расставленные чьей-то невидимой рукой на шахматной доске донбасской степи. Конечно, большая удача была уже в том, что мне организовали встречу с Юлой, ещё большая удача заключалась в том, что я, домашняя девочка, не нюхавшая пороха, понравилась Юле. Мы даже подружились, как могут подружиться две женщины одного года рождения, но с совершенно разными судьбами.

Юла — это, конечно, ненастоящее имя моей героини и не позывной, это имя, которым я назвала её для этого текста. Она юла, потому что весь огромный мир вертится вокруг неё: муж, двое детей, дом, три собаки, кошка, коза Яся, два попугая и хомяк. В мире Юлы нет оттенков, это очень чёрно-белый мир, как и та зима, что ещё держит в своей хладной власти наши края. Единственные цвета в мире Юлы — это купола церкви, на которую смотрит её дом, и бескрайнее серо-зелёное небо, подходящее под цвет глаз моей героини.

Юла невероятно красива! Если вам когда-нибудь доведётся повстречать Юлу в городе, вы непременно отметите её тонкий стан, идеальную модельную фигуру, нежные запястья, крошечную девичью грудь и русую косу. Вы увидите Юлу и подумаете, что перед вами точно модель, донбасская Лена Перминова или Наташа Водянова. Юла встретила меня у ворот. Я подарила ей букет тюльпанов, поздравила с наступающим Женским днём и опасливо спросила, есть ли во дворе собачка. Юла звонко расхохоталась: «Целых три! Заходи, не бойся, они закрыты. Я же не убийца».

Начало

В доме Юлы меня встретила коза Яся с чьей-то комнатной тапочкой во рту, я от греха подальше сразу поставила свои ботинки на подоконник в прихожей. Юла рассмеялась. В комнате меня ждали: два попугая, хомяк, кошка и две дочери Юлы. Мы сели за стол, я включила диктофон, Юла сварила кофе. Коза блеяла и всячески пыталась обратить на себя внимание, попугаи летали над нашими головами, кошка тёрлась о мою ногу под столом, девочек Юла отправила в другую комнату смотреть мультики, пока мама будет отвечать на взрослые вопросы тёти Ани.

В 2014 году Юла с мужем работали в Киеве, у них был бизнес, дом и одна дочь. После того как начался Майдан, у семьи «отжали» две машины, оборудование, избили работников. Юла с мужем собрали вещи и уехали в Донбасс, домой, при этом понимали, что майданные настроения рано или поздно докатятся до востока Украины. И докатились. «8 Марта 2014 года мы «отмечали» уже на администрации, — вспоминает Юла, — стояли и охраняли. Всё только начиналось. Там же мы познакомились с Сашей Захарченко».

— Почему ты оказалась на администрации, а не предпочла отсидеться дома?

— Меня так воспитали! Мне какие-то бандеровцы, которые первый раз увидели радио и только вчера спустились с гор, а трамвай для них чудо, говорили, что я быдло! Какое же я быдло?! У меня высшее образование, я вроде как всю жизнь считала себя интеллигенцией, я художник, но никак не быдло!

— Тебе в лицо говорили, что ты быдло?

— Да, у меня были знакомые на Украине, которое говорили так: вы же все в Донецке быдляки, вы не имеете права диктовать свою волю. Крёстный моей старшей дочери служил в батальоне «Азов», он ушёл туда сразу после Майдана. В 2014 году он как-то изловчился и приехал на день рождения ребёнка, он сидел с нами за одним столом. За этим же столом сидели мои друзья боевики-сепаратисты. Он просидел с нами весь вечер, слушал наши разговоры, а на следующий день позвонил и сказал: «Я ухожу из армии, уезжаю в Карпаты инструктором по горнолыжному спорту». Его мир перевернулся! Когда он был на Майдане, ему внушили, что в Донбасс приехали россияне. Ну, приехали, в той или иной степени, но особо в боевые действия, ты же сама это знаешь, они не лезли. Он думал, что мы тут все ходим под дулами автоматов бородатых чеченцев.

Первым воевать пошёл муж Юлы, Юла просидела дома четыре дня и тоже решила пойти на фронт. До войны она занималась страйкболом. Но это одно, а война это совсем другое. Впоследствии Юле очень мешало её страйкбольное прошлое, пластмассовая пулька и настоящая пуля — это две большие разницы. Юлу готовили месяц, её и ещё двадцать трех таких же девчонок.

— Юла, почему именно снайпером?

— Женщина на войне — это либо медик, либо повар, либо связист, либо снайпер. Женщина физически слабее, чем мужчина. Я не дружу с техникой, могу только доломать. Поваром я бы точно не пошла, я бы ребят потравила (Смеётся.), медиком — у меня нет соответствующего образования. И вот стала снайпером. Почти все девчонки были с художественным образованием.

— Тебе помогло твоё художественное образование?

— Да, у меня хорошо развит глазомер. Часть того, что надо было учить, уже было выучено. Сразу отсеялось где-то человек девять. Не выдержали после первой боевой. Адские физические нагрузки. Нас гоняли на террикон и с террикона. Я тогда за две недели похудела почти на 9 килограммов, 15 килограммов на тебе висит, а ты с этим всем туда-сюда бегаешь. А я упрямая, если поставила себе цель, то дойду, а не получится дойти, буду ползти.

— Вас готовили месяц, этого достаточно?

— Нет, снайпера надо готовить минимум полгода, но этого времени у нас на этой войне не было. Тогда не только мы были чайниками, но и с той стороны тоже. Это нас спасало. Даже азовцы, которые были заряжены по полной программе, были такие же лохи, как и мы. Выйди я сейчас на боевую позицию, я бы не знала, что делать против их оружия. У нас тогда были СВДэхи, далеко не у каждого, Мосинка — это совсем хорошо. Ещё были Валы, но с Валами стоят в основном при штабах.

Девочек подготовили и расформировали по подразделениям. Первый командир Юлы погиб, когда танки зашли в Донецк. У него осталось пятеро детей. Старший сын командира тоже воевал, дальнейшая его судьба Юле неизвестна.

Первое задание

Никто и никогда не станет разглашать точную информацию, связанную с заданиями. Об этом не говорят, возможно, об этом будут говорить лет через пятьдесят, когда и могилы травой порастут, и война станет просто историей, перестанет быть кровоточащей раной на земле Донбасса. Когда Юла ехала на первое в своей жизни задание, то чувствовала себя крутой, настроение самое что ни на есть боевое, а когда ехала обратно — «трусились руки». Приехала домой, а дрожь унять не может, колени и руки трясутся.

На Донецк тогда шли колонны, которые надо было останавливать. «Это было в районе Еленовки, какие-то посёлки, — вспоминает Юла, — надо было «расхерячить» колонну и забрать оружие! Оружия здесь в тот момент не было, ни у нас толком, ни у ополченцев».

— Чей был первый выстрел?

— Первой стреляла напарница, я вторая стреляла. Она стреляла по машине, я по водителю. Часть девочек отсеялась после первого задания. У меня открылась рвота, но этого никто не видел. Я честно могу сказать, что ни одного ВСУшника не убила в своей жизни, только добробатов. У нас был строгий приказ: не трогать ВСУ. Только в плен брать, а потом обменивать. У меня было 13 боевых выездов до того, как мужа ранило. Потом были выезды в основном на задержание.

Мальчик

Останавливали очередную колонну. Пока ребята проверяли ее и забирали стволы, Юла увидела парня, который был ранен в живот. «Он бы всё равно умер, — говорит Юла, — я видела его ранение. Он уже агонизировал, его надо было добить. В агонии он мог убить кого-то из наших. Человек на пределе всегда работает лучше. У тебя в жизни были ситуации, когда ты была на пределе? Такой пример: доплыть до берега, когда у тебя уже нет дыхалки. И как-то доплываешь. Пацаны к нам тогда ехали в балаклавах, мода такая была. Парень этот тоже был в балаклаве. Он стянул балаклаву, я увидела его огромные глазищи на пол-лица. Он посмотрел на меня, кажется, он бредил и сказал мне: «Мама!» Ему было до двадцати лет. Он назвал меня мамой, а у меня палец на курке, я по инерции всю обойму в него и всадила. Меня потом годы колбасило, он мне снился каждую ночь.

Муж говорил, что у меня кукушка поехала. Это был нормальный русский парень, не бандерщина какая-то, из-под Киева, возможно. Он на русском мне сказал «Мама». Приехала домой тогда, выпила полбутылки виски, попустило, только снился потом каждую ночь. Знаешь, если бы у меня не родилась младшая дочь, я бы точно чокнулась. Эта девочка спасла и меня, и мужа».

Яблоки

«Это был страшный август 2014 года…» Заброшенные яблоневые сады, яблоки никто не собирает, идёт война, тот август был одним из самых кровавых месяцев всей войны. Юла и её напарница остановились, чтобы нарвать яблок. «Мы не были на задании, — вспоминает Юла, — просто шатались. Начали рвать яблоки, и вдруг увидели, что военный с той другой стороны тоже яблоки рвёт. Мы на него вылупились, а он на нас».

— Как ты поняла, что это враг?

— Это не я поняла, это напарница поняла. У меня был шок, я просто стояла и смотрела во все глаза. Чувство было такое, что ты идёшь по джунглям, а тебе навстречу тигр. А у тебя только штык-нож, которым ты пользоваться не умеешь. И выбор один — или ты, или он.

— Что отличает нас от них?

— Да ничего не отличает.

Старшая дочь

Старшая дочь Юлы выросла «на казарме». Пока ребёнок был в казарме, мама уходила на задания. Иногда Юла оставляла девочку с подружкой или со своей мамой. Первые месяцы войны мама Юлы не знала, что дочь воюет, думала, что Юла ездит в Ростов-на-Дону по каким-то своим делам, пока на маму не упала СВ Драгунова с шифоньера. «Не знаю, чего мама тогда полезла на шифоньер, — говорит Юла, — я думала, что хорошо спрятала. У мамы был, конечно, шок».

— Сколько было старшей дочери, когда началась война?

— Четыре.

— Что она делала в казарме, с кем ты её там оставляла?

— Оставляла с нашими пацанами. Она им до такой степени выносила мозги, что однажды они её отправили к пленному.

— Куда отправили?

— К пленному ВСУшнику в подвал.

— Пленный был связан?

— Да, у него были связаны руки за спиной. Она ему долго и нудно читала лекцию о том, что надо себя вести хорошо, а то тебя в клетку посадят. Ребёнок жил с той мыслью, что тех, кто себя плохо ведет, сажают в клетку. Спустя полтора часа пленный начал орать благим матом: «Заберите ребёнка, я всё расскажу! Только заберите ребёнка».

— Это была настоящая пытка, — пошутила я, — а говорят, что у нас не пытают. Натравили здорового болтливого ребёнка, такое не каждый мужчина выдержит.

— Пытают, — смеётся Юла, — пытку моей старшей дочерью не всегда и я выдерживала.

О мастерстве

Что такое лёжка? «Это такое тёпленькое местечко, от которого ты знаешь, как будешь отползать, и продумываешь пути, как к тебе могут проползти, ставишь там растяжки. Главное, не забыть, куда отползать».

— Сколько максимально снайпер проводит в лёжке?

— Я максимально пролежала 12 часов, но знаю людей, которые и по двое, и по трое суток лежали.

— Туалет, еда?

— Памперсы и никакой еды. Выезжая на боевую, максимум, что ты можешь в сутки съесть, — это кусок чёрного хлеба и кусочек сала. Воду не пьёшь, ты просто полощешь рот водой. Это подавляет жажду. Когда тебе хочется в туалет, ты не думаешь о том, что тебе надо стрелять.

— Что ты видишь, когда лежишь?

— Пейзаж.

— Тебе хотелось нарисовать этот пейзаж?

— Нет, абсолютно.

— Когда появляется цель, как она выглядит?

— Ты когда-нибудь играла в компьютерные игры? Точно так же, как и в играх. Далеко, очень далеко. Фигура, которую надо снять. Силуэт, которому надо попасть в грудь.

— В грудь? А как же броник?

— А что броник?! Какие у них броники?! Автоматную пулю 5,45 они ещё держат, а СВДэху уже нет.

— Один выстрел?

— Два, первый — пристрелочный. В идеале, конечно, один. В идеале и первый должен попасть в цель, но иногда получается, что рядом.

— О чём ты думаешь, когда лежишь?

— Обо всём, но явно не о том, что тебе надо кого-то убивать. Песенки вспоминаешь, стишки. Блока люблю. Евгения Онегина знаю наизусть. У нас песня такая была: «Жаль, подмога не пришла, подкрепленье не прислали, нас осталось только два, нас с тобою на**али, все братушки полегли и с патронами напряжно, но мы держим рубежи и сражаемся отважно…»

— Гребенщиков её пел.

— Да, БГ. Слушали её, как правило, наши пацаны. О жизни ещё думаешь, о том, что дома надо что-то сделать, то, что недоделал. Лежишь, пейзажи наблюдаешь. Думаешь о том, о чём обычно человек думает в одиночестве. Обо всём. Ровно те же мысли, что и у человека, не лежащего в лёжке. Прислушиваешься, ждёшь колонну, а сам обо всём подряд думаешь. Высоких мыслей о том, что будет, если меня не станет, нет.

— А что будет, когда тебя не станет?

— Ничего не будет. Дети мои останутся, рисунки мои останутся.

— Когда задание выполнено, что ты чувствуешь?

— Довольство собою. Радость. Совесть мучила первые два выезда, потом стало легче. Потом уже хотелось снова на задание. Сравню с бойцовскими собаками. Вот представь, у тебя бойцовская собака, дома она вся такая няша, детей любит, на спине их катает, спит рядышком, но при этом у неё порода — питбуль, стафф, азиат, не важно. Инстинкт у неё есть, но он не явлен миру, это подсознание. Собаке, снятой с боёв, всегда будет сниться бой.

— Тебе снится бой?

— Да, сегодня последний раз мне война снилась! До этого не снилась долго, а вчера и сегодня снилась.

Букет для врага

Однажды Юлу и её напарницу случайно забыли в бескрайней донбасской степи. Им сказали, чтобы они не покидали позиций, так как могла идти вторая колонна. Девочки остались, а основная группа уехала. Девочки переговаривались по рации и недоумевали, почему их оставили. Прошёл час, никого нет, прошёл второй, ничего не происходит. Время — глухая ночь.

— Юла, ты в основном работала ночью или днём?

— Ночью, не помню, чтобы были дневные выезды… Мы шли тогда пять часов. С трёх часов ночи до восьми часов утра. К восьми были в Донецке. В шлёпках, шортах и футболках.

— Вы что лежали в таком виде?— изумилась я.

— Нет, у нас сверху были комбинезоны, мы их сняли, замотали в них винтовки и всё это дело закопали. Они там где-то и лежат сейчас, наверное, если их никто не откопал, но это вряд ли. А пошлёпали мы по гражданке, конечно. Вид был двух деревенских девчонок. По дороге цветов нарвали, целые огромные охапки, шли и драли вдоль трассы, делали это для маскировки. Остановились около украинского блок-поста и подарили пацанам цветы. У моей напарницы выдающийся бюст, на него всегда все заглядывались. Подарили пацанам цветы и сказали что-то типа, что они нас защищают. Пацаны слушали и расцветали от наших слов и цветов. Две обычные деревенские девки с раскрасневшимися лицами, а на деле…

— Расскажи про плечи, правда, что остаются следы, синяки?

— Нет, это ложь. Если долго бегаешь, то от ремня остаётся след, но такой след может остаться и от обычной тяжёлой сумки. Я не знаю, сколько надо стрелять, чтобы появился синяк.

— Я слышала, что на украинских блок-постах молодых женщин раздевают по пояс с целью выявления снайперш.

— Ну и толку! У меня в моей жизни только один раз был небольшой синяк, винтовка мне такая попалась, то ли я как-то неловко с нею обратилась.

— Как зовут винтовку?

— Дуська, весло, ещё плётка — из-за звука, с которым она стреляет. СВД — хорошая штука, ею грести можно или отбиваться, если кончились патроны.

Муж

Горловка — это особенный донбасский город, которому досталось в эту войну по полной программе. Даже сейчас, приезжая в Горловку, понимаешь, что она вся простреливалась, остались следы, раны, которые ещё только предстоит залатать. Юла вспоминает, что закрывала форточку потому, что не могла слушать, как громко работает Зенитка. «Самое страшное — это авиабомбардировки, остальное всё фигня, — говорит Юла, — мины ещё страшно. Свист от них в ушах — пищащий такой звук».

Муж Юлы уехал с самого утра в Горловку, позвонил и сказал: «Выезжаю, как освобожусь, наберу!» Юла была дома. «Ничего не предвещало, — вспоминает Юла, — ничего внутри меня не дрогнуло в тот день. Звонит муж, я поднимаю трубку, а там женский голос: «Вы знаете владельца телефона?» Я сказала, что жена ему. Мне ответили, что муж во 2-й поликлинике в Горловке в тяжёлом состоянии. Попросили приехать. Машина в Горловке, я в Донецке. Обзвонила друзей, поехала. На блок-посту нас долго мурыжили, я едва не задушила пацана, который мурыжил, кричала, что у меня муж ранен. Спросили, кто муж. Я назвала позывной, меня тут же пересадили в другую машину и довезли до поликлиники. Только доехала, мне навстречу выносят знакомого парня 200-м, над ним жена плачет. Его даже не довезли…»

Муж старше Юлы на восемь лет, она его ласково называет динозавром. Он похож на музыканта, пшеничные волосы, длинные пальцы, только пальцев всего девять, нет большого на левой руке. У Юлы сложные отношения с матерью, она говорит, что единственный, кто есть у неё в жизни, это муж.

После операции вышел врач и сказал Юле: «Если до утра доживёт, то жить будет. Большая потеря крови». Врач вынес список того, что надо купить к утру. У Юлы шок, Горловка обстреливается, денег в кошельке около ста долларов, а купить надо минимум на четыреста. Утром пустили к мужу, а лекарства доставили из Донецка.

Перемены

— Юла, как тебя изменила война?

— Не знаю, это надо у мужа спросить, — отвечает Юла, а после всё же решает продолжить. — У меня большие проблемы с почками. Одна из них работает так, как ей хочется, а не так, как нужно. Это произошло после ночи в лёжке — 12 часов. Та ночь была бездарной, кстати, колонна так и не проехала, а почки я в ту ночь простудила.

— Какие ты изменения видишь в зеркале?

— Вижу шрамы на лице, три шрама. От осколков или камешков каких-то. Не знаю, от чего они, тогда воспринимала по факту, лицо заливало кровью. Появилась седина, раньше не было ни одного седого волоса. Для меня всю жизнь была трагедия — убить курицу. Мы как-то забивали свинью, я плакала. Стояла под окном и плакала, пока муж забивал, мне было жаль свинью. До войны я курицу убить не могла, меня мучила совесть. Курица — она ведь живая. А оказалось, что человека убить легче, чем курицу.

— Почему?

— Курица мне ничего плохого не сделала, а человек приехал меня убивать. Меня, моих детей, мать мою, друзей моих.

— Как тебя морально изменила война? Она тебя сделала жёстче?

— Я никогда не была жалостливой, мне никогда никого жалко не было. Каждый получает по своим заслугам. До сих пор я не понимаю многого. Например, есть многодетная мама, у которой пятеро детей от разных отцов. И я должна сдавать деньги за себя и за её детей. Я этого не понимаю. Если она рожала, она и должна их тянуть. Я рожала своих и ни на кого их не вешаю, ни на кого не полагаюсь.

— Как изменилась твоя жизнь после Горловки?

— Мы тогда переехали в Макеевку. Я начала готовить ребят. У меня за год вышло три группы моих пацанов, снайперов. Со всеми я поддерживаю отношения.

— Кто круче — мальчики или девочки?

— Ни одной девочки я не выпустила, я всех забраковала.

— А ты сама крутая девочка?

— На данный момент по сравнению с теми ребятами, которые сидят на позициях и тягаются не с теми лохами, с которыми тягались мы, а со спецами, я лох. Хорошо я знаю только теорию, я очень много литературы проштудировала и умею знания доносить понятным русским языком. Не рассказывать долго и нудно, а нормально объяснять. Я очень горжусь, что у многих моих ребят до сих пор лучшие показатели. Некоторые даже в Сирию несколько ходок сделали.

— Что происходит с человеком, когда он становится снайпером? Ему нужны ходки в Сирию, он не может больше без этого жить?

— Нет, это не от снайперства зависит, это зависит от человека. Есть люди, для которых война — это жизнь. Для человека, который меня учил, война — это работа. Вне войны он обычный мужчина, он разделяет. Война для него не трагедия.

— Что для тебя война?

— Мне на войне комфортней, чем в гражданской жизни. На войне тебя ценят не за то, сколько стоят твои туфли, а за то, какой ты человек. Женщине на войне гораздо сложней. Была такая ситуация, у нас из-за поварихи на казарме пострелялись пацаны. Один из них сидит напротив меня и говорит: «Женщине не место на войне!» Я ему: «Слышишь, а кто тебя вчера вытаскивал? Не напомнишь?» Он в ответ: «Ты». Я ему: «Так ты же только что рассказывал, что женщине на войне не место!» Он мне: «Ну, я же сказал женщине!» Я ему: «А я кто?» Минутная пауза, он собрался и отвечает: «Ну, мы же не про тебя сейчас!» Вот это для меня было важно. То, что меня не расценивали как женщину, как девочку. Я была боевой единицей, бойцом, которого ценят по поступкам, а не по половым признакам.

— Если бы муж не пошёл на войну, ты пошла бы?

— Да!

— Кто в вашей семье главный?

— Конечно, муж. Я считаю, что мужчина вообще старший в семье. То есть я могу кричать и возмущаться, но всё равно сделаю так, как он сказал. Только ты ему это не говори, пожалуйста.

— Чтобы он думал, что ты делаешь только так, как сама хочешь?

— Да, — со смехом отвечает Юла.

— Почему женщины идут на войну?

— Женщина идёт на войну либо за мужем, либо за мужем. Либо идёт за своим мужем, либо чтобы найти себе мужа. Только два варианта. Я шла за мужем, а кто-то шёл, чтобы найти себе мужа.

— Находили?

— А ты не знаешь этих историй? Конечно, находили.

Сейчас

Сейчас Юла всеми силами старается отойти от войны, много рисует, иллюстрирует детские и фантастические книги. Рисунки Юлы словно бы разделились на до и после. До войны Юла рисовала мрачно, а сейчас она пишет очень светлые картины. А ещё занимается домом, детьми, зачем-то купила козу Ясю и не может ей нарадоваться. Каждое дело, которым мы занимаемся профессионально, в той или иной степени накладывает на нас свой отпечаток, деформирует. Я, например, болтлива, потому что много лет проработала преподавателем в вузе. Я спросила Юлу, как деформирована она. Юла ответила мне, что стала немного отмороженной, её перестали трогать чужие трагедии, чужие смерти. Юле, конечно, жалко, когда погибают люди, которых она знала, но она уже не рвёт на себе волосы, не истерит. Она разучилась плакать.

— Юла, когда ты последний раз плакала?

— Когда у меня собака умерла. Это было в 2013 году, перед Крещением.

Финал №1

Знаете, дорогой читатель, утомлённый моим длинным повествованием, если бы я писала не статью о Юле, а делала бы, например, сценарий к фильму, то я бы финишировала диалогом, который у нас случился в середине беседы. Я пошла ва-банк и задала вопрос, который приличные люди никогда не задают, это не просто дурной тон, это крайняя степень хамства — задавать такие вопросы, но я рискнула.

— Юла, сколько людей ты убила?

— Ни одного.

— Как это понимать, Юла?!

— Я не убивала людей, я убивала врагов, которые пришли на мою землю.

— Что могло бы тебя остановить? Чтобы ты не убивала… врагов. Есть такое средство?

— Конечно, есть. Пуля в лоб.

Финал №2

Но я ведь не сценарий пишу, я пытаюсь рассказать крошечную часть жизни человека, совсем несвятого человека, со своими собственными проблемами, со своей собственной почти неизлечимой болью. Историю девочки Юлы, которая в первую военную весну взяла в руки оружие, чтобы защитить свой дом. Меня она тоже защищала, ещё не зная, что защищает именно меня. А я в это время была дома в центре Донецка и не знала, что где-то по степи носится упёртая, как коза, девочка Юла, закапывает винтовку, рвёт полевые цветы, полощет рот водой и совсем не плачет. А я сидела дома и плакала, и снова плакала, плакала за себя и за Юлу. Я и сейчас плачу и за неё, и за себя. И мне хочется, отчаянно хочется, чтобы не было этой войны, чтобы девочка Юла жила в прекрасном доме, каталась на лошадях, которых любит ещё со времён своего конкурного прошлого, и чтобы страйкбольная пуля никогда не стала настоящей. Никогда. Потому что настоящими в руках женщины-художника должны быть не пули, а кисти, карандаши и краски.

Анна Ревякина, Украина.ру